Сорок дней, сорок ночей
(Повесть) - Никаноркин Анатолий Игнатьевич - Страница 8

Вскакиваю. Это Мишка Рыжий. Бужу Дронова. Рассовываем гранаты по карманам. В руки — мешки. Вылезаю я, потом Дронов. Через пять-шесть минут звено в сборе, только Мостового нет.

— Где аптекарь?

— Старший врач вызвал.

— Черт, всегда у него причина, — злюсь я.

Прибегает Колька:

— Твое звено на посадку первым на «Молнию». Будешь вместе с батальоном Чайки высаживаться. А я с Радченко. Ну, до встречи на том берегу!..

Колька хлопает меня по плечу. Я притискиваю его к себе.

Мостовой наконец появляется. Запыхался.

— Сколько тебя ждать?! — ору я.

— А за аптеку Пушкин отвечать будет?.. Ящик один чуть не оставили, охламоны.

У разрушенной постройки присоединяемся к колонне. Вязкая, густая, чавкающая темнота. Сыплет дождик-мгичка. Идем быстро, хотя ничего не видно. Через ямы, лужи, бугры. Без разговоров. Только слышно на подъемах посапывание и тяжелое дыхание перегруженных людей. Шлепают, чвакают сапоги — сотни ног месят глину.

Давиденков с Плотниковым тащат медицинский форменный ящик. Он тяжелый. Позвякивают металлические ручки. Плотников кряхтит. Давиденков на ходу забирает у него носилки.

На пристань — крутой спуск. Ноги скользят. Ветер с моря, как скаженный, свистит, обжигает, хочет свалить. Справа, вдали — за выступом, короткие багровые вспышки. И гром. Бьют дальнобойные. С каждой вспышкой проступает из мрака черно-красная махина моря. Как бы продолжая орудийный гром, ревя, оно наступает на кручи, шарахает с размаху о причалы. Скрипят сваи. Гремят цепи. Громко хлюпает где-то под днищами судов. Спускаемся на берег. Под обрывом несколько блиндажей. Вразнобой, словно оголенные деревья в лесу, качаются мачты сейнеров, охотников, катеров. Чуть мерцают красные фонарики на корме.

На берегу большое скопление людей. Мы смешиваемся с ними. Только бы не растерять своих — одна мысль у меня в голове.

— Аня, Мишка, Дронов… Сюда… за мной, — повторяю вполголоса.

Слышат они, не слышат, но пока держимся все вместе.

Идет погрузка; удивительно, как только она возможна в такой тьме! Подъезжают грузовики, скупо намечая дорогу узкой полоской синего света. Люди — бесформенные тени — копошатся, передвигаются, согнувшись, втаскивают по трапам на суда ящики с патронами и минами, мешки с мукой, тянут орудия, вкатывают бочки с водой.

И все почти молча, привычно, ловко.

Мы пробираемся к сейнеру «Молния». Высокий, как мачта, в дождевике, у трапа стоит Чайка.

— Давай быстрей, Житняк! Не тяни резину, — приглушенно кричит он.

Командир минометной роты Житняк, с пиратской бородищей, пропускает, подгоняет ребят.

— Медицина, давай садись, — подает знак рукой Чайка.

Поднимаемся вслед за минометчиками.

Пока мы устраивались на сейнере, не слышали ни свистков боцмана, ни команды убрать сходни. Опомнились, когда уже отвалили от причала.

На носу уселись пэтээровцы, выставив вперед свои длинноствольные ружья, будто приготовились к абордажу. Житняковские хлопцы не сбросили с себя минометов. Так навьюченные и сидят вдоль бортов, и лопаты штыковые рядом.

Еще рота автоматчиков на палубе и связисты. Всего нас человек шестьдесят. Сейнер вооружен. На корме, на железной тумбе, установлен крупнокалиберный пулемет. Перед капитанской рубкой торчит пушка.

Быстро теряется берег. Теперь сплошная, кромешная тьма. Ветер обдает ледяным дыханием. Хоронимся, пристроившись на ступеньках у входа в кубрик.

Минометчики, уплотнившись в кружок, достают пайки и начинают жевать. Из фляжек забулькало. У меня за спиной сидит молоденький солдатик с птичьим носиком в завязанной на подбородке шапке-ушанке.

— Та ты выпей, Лопата! — уговаривает солдатика его сосед. — Оно легчей будет. Нам еще плыть и плыть… А потом пересадка на «тюлькин» флот.

Чувствую, как дрожит спина солдатика.

— А я плавать не умею, — тоскливо говорит он.

— Ничего, — крякает его сосед. — Крепка… На мотоботе, как к теще в гости, сухим на берег доставят. А сопли распускать будешь, тогда лучше бери грузило и сигай на дно.

Пока молчим. Разговор не клеится.

Но вот Савелий предлагает:

— А мы чего, хуже других? Давай, старшина, раскупоривай НЗ.

Мишка Рыжий достает водку, консервы. Пьем прямо из горлышка. Обжигает.

— Дай бог, не последнюю!

Пьет с нами и Аня. Закусываем тушенкой.

Открывается дверь. Из кубрика дохнуло теплом, светом, табачным дымом. Раздается смех. Морячок поднялся на палубу, вскоре возвращается, замечает Аню.

— Э, так не годится… Лучше держись за клеш — не пропадешь… Идем к нам! — И забирает Аню в кубрик.

Все больше и больше качает. Гудят ноюще снасти. Дождь усиливается. Мы вышли в пролив.

— Балла четыре, наверное, будет! — кричу я.

— Все шесть… Погодка — только выть, — отвечает Рыжий. — Фрицы не ждут…

Моряки чаще и чаще выходят из кубрика, и мы убираемся со ступенек. Бортовая качка. Ходить нельзя: палуба склизкая, судно так накреняется, что, кажется, вот- вот перевернется.

Я примостился у борта возле металлического ящика. Хочется о чем-то вспомнить, и никак не вспомню. Полудрема. Наплывает. Уплывает… Донбасс… «Калачики, калачики, зеленая трава». Почему калачики? Шелковица! Мое дерево под окном. Паровозы. И мамин голос… Нет, бабушкин. Она по-украински кличет:

— Ивасыку-Телесыку, приплынь, приплынь до бережка!

Так я плыву… Плыву… Только зачем толкать? Зачем?.. Сильный удар — стукаюсь о борт. Оказывается, я заснул. Муторно. Голова трещит. Изжога от тушенки. Откидываю плащ-палатку. Непроглядная темь. Холод собачий — водка уже не греет. Мерзнут ноги, и я шевелю пальцами.

Где-то в тучах прячется немецкий самолет. Бросает осветительные ракеты-фонари. Приторно-яркий, дрожащий свет, как от вольтовой дуги. Медленно спускаясь на парашютах, ракеты вырывают из мрака громадные, неестественно белые горбы волн и черные провалы меж ними. Тучи в небе низкие, бегущие, разорванные.

На палубе все притихли — головы в коленки, скорчились, закутались плащ-палатками, дремлют. Только недалеко от меня один солдат, матерясь, блюет. Да у пулемета памятником застыла массивная фигура моряка.

…От пристани Комсомольской до Керченского побережья при нормальных условиях полтора часа хода. А мы идем, идем — кажется, вечность. Шторм и дождь разыгрались не на шутку.

— Заблукали, что ли? — мычит, продирая глаза, Дронов.

— Мотоботы никак не разыщем, — говорит Савелий.

В пути мы уже часа три. Если дальше будем так болтаться, то встретим рассвет в море. Мотоботы нам нужны обязательно: у керченских берегов мелководье, и сейнеры сами подойти туда не смогут.

Никто уже не спит. Молчат. Сейчас не до шуток. Связаны в этот час мы все одной веревочкой — невольно придвинулись друг к другу.

Все чаще опускаются осветительные ракеты. Прожекторы шарят, полосят по небу. Опять вырисовываются горбы, горбы волн. А погаснет свет — еще чернее, еще страшнее ночь.

Как только в этом хаосе волн, дождя, ветра можно что-нибудь найти?

На палубе говор: «Мотобот… Мотобот…»

Я его еще не вижу. Но все ребята уже на ногах. На сейнере глушат мотор. Слышно, как капитан орет в мегафон, сквозь рев ветра доносятся обрывки фраз, матюки:

— Мать вашу растак… Где болтались?

Из тьмы кричало:

— Рули… Рули заклинило…

— Давай подходи к борту! — хрипит капитан.

Мотобот долго не может приблизиться к сейнеру — мешают волны. Теперь вижу. Маленькое суденышко чуть приподнимается над водой. Как его только не зальет? Вот уже качается внизу у борта. С палубы сейнера до мотобота метра три. Эта высота для прыжка — ерунда, но ведь оба судна взлетают, качаются вверх-вниз, а между ними пролет, который кажется бездной бурлящей, клокочущей.

Все сгрудились у борта. Сейчас нужно будет прыгать. Если б это был уже берег, я бы прыгнул не задумываясь. Пусть под самые пули, под огонь… Но в это железное корыто?! А палуба сейнера такая прочная, неуязвимая. Что-то противится внутри. Страх? Чувство самосохранения? Но это всего несколько секунд. Какое-то время никто не решается прыгнуть первым. Застыли.