Свидетель с копытами - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 69

Это было совсем близко!

Жизнь мгновенно утратила смысл.

Бейер и Штанге толковали уже не о молодом императоре, а о каких-то деньгах, которые могут дать некие знатные господа, чтобы получить обратно свои письма. В письмах поминается «известная особа», а в кармане у Бейера – драгоценный подарок «известной особы», который императрица может опознать.

– Господа Панины понимают, должны понимать – люди Шешковского без затруднений найдут того грамотея, которому были продиктованы письма. Грамотею довольно будет пары оплеух, чтобы указал на заказчика. И браслет! Они помогут нам укрыться, – твердил Бейер, но чем яростнее он это утверждал, тем угрюмее становился Штанге.

– Едем, – наконец сказал он. – Мы спрячемся на Васильевском острове. И оттуда ты будешь совершать свои вылазки.

– Нет! Мы должны опередить всех и сообщить господам Паниным, что произошло.

– Ты сошел с ума, Рейнгард, – печально ответил Штанге. – Единственное, на что мы можем рассчитывать, – это подачка в обмен на письма и браслет великой княгини. Если ты хочешь повторить попытку, следует выждать время.

– Твоя рассудительность отвратительна! – воскликнул Бейер.

– Как и твое сумасбродство.

Клаус смотрел на них – на тех, кого он почитал друзьями, родственными душами, благородными рыцарями, освободителями молодого императора от власти мужеубийцы, – и понимал, что произошла роковая ошибка. Дело, которому он, Клаус, поклялся служить, более не занимало их. Они толковали о деньгах!

Клаус смотрел на деньги свысока. Дома он, отдавая матери жалованье, жил на всем готовом. Связавшись с Бейером, тоже не потратил ни копейки – Бейер кормил отряд за свой счет, и Клаус даже не задумывался о стоимости провианта. И вдруг оказалось, что деньги для этих людей имеют более значения, чем судьба императора!

Споря, Бейер и Штанге даже не смотрели в его сторону.

Клаус вытянул из кобуры пистолет, поднес к виску. Некоторое время он еще наблюдал – не обратят ли на него внимание Бейер и Штанге. Но они продолжали пререкаться. Хотя Бейер должен был видеть, должен был крикнуть:

– Стой, безумец, стой!

Обида вскипела и хлынула через край.

Клаус выстрелил.

Штанге и Бейер резко повернулись и увидели, как он, запрокинувшись, сперва ложится спиной на конский круп, потом сползает под задние копыта.

– Проклятье, – сказал Бейер. – Еще и это! А по тракту уже тащатся телеги! Выстрел непременно услышали!

Штанге посмотрел на лежащего Клауса. Юноша странным образом продолжал сжимать пистолет.

– Ты твердо решил искать господ Паниных и угрожать им? – спросил Штанге.

– Да, Антон.

Штанге выдернул из кобуры пистолет и выстрелил. Пуля попала Бейеру в грудь – примерно туда, где сердце. Промахнуться Штанге не мог – слишком близко была цель.

Потом он спешился, обшарил карманы Бейера, забрал деньги, браслет и конверт. Пистолет он вложил Бейеру в руку и немного поправил мертвые тела, создавая иллюзию, будто они порешили друг друга.

И, вскочив в седло, Штанге поехал прочь.

Шорох в кустах его не смутил – мало ли живности в лесу…

Глава 26

Отправив Амалию с Весселем на телеге в Остров, княгиня решила – пора заметать следы.

Она велела привезти к себе Фроську.

Девку до поры спрятали на выселках, где две семьи крепостных вырубали лес под пашню, выкашивали кусты, а жили по летнему времени в землянках. Княгиня обещала им там землю с условием, чтобы жить у той земли постоянно, и назначила нужное количество леса для построек.

За Фроськой послали верхового.

Если в Острове и заметили, как крепостная девка княгини Чернецкой вертит хвостом перед конюхами, то искать ее пока не стали. Но княгиня понимала – это еще Алехан просто слишком мало знает о пропавших парнях. И недалек день, когда Фроська ему потребуется.

Девку привезли, княгиня сделала ей строгое внушение и призвала Игнатьича.

– Спосылай в Братеево к кузине, скажи – ее берлина^[11] надобна дня на два, на три. И отправь туда рыжую пару. Пусть прикажет снарядить берлину, заложит в нее наших лошадей и гонит сюда, а потом ты с кучером Гаврюшкой и с Фроськой перехватишь экипаж на повороте, где раздвоенная береза, кучера – ко мне пешим порядком, Фроську – в берлину, и вези ее в Москву к тетушке Авдотье Петровне. Я дам письмецо для нее.

Тетушка по иронии судьбы была лишь года на два старше племянницы, но отчаянно молодилась, пудрилась и румянилась, слыла знатной щеголихой, и злые языки утверждали, будто имела двух молодых любовников. Ее знали во всех модных лавках Москвы и столицы. В письмеце княгиня просила определить Фроську в известную им обеим лавку, хозяйка которой, француженка, умела оказывать дамам услуги, не задавая лишних вопросов.

Писать о похоронах Аграфены княгиня не стала – во-первых, непутевую дочь еще не похоронили, во-вторых, не желала читать писем с соболезнованиями.

Горе было не таково, чтобы его глупыми письмами врачевать. Оно было приправлено злостью на покойного супруга Аграфены, при котором она стала спиваться, на беспутных подружек, на полковника Афанасьева, который не сумел держать дуру в ежовых рукавицах. Виноваты были все – а своей вины княгиня вовсе не ощущала. Она выполнила материнский долг, спровадила дочку в первое замужество нетронутой девицей, потом с немалым трудом устроила и второе замужество. Что еще можно было сделать – она не знала.

Но если бы ей кто сказал, что такая же судьба грозит и Лизаньке, княгиня собственной рукой пристрелила бы человека, осмелившегося налить девушке лишнюю чарку вина.

Вся усадьба готовилась к похоронам и к поминкам. Очень недоставало Игнатьича, который тайно повез Фроську в Москву и вряд ли вернется к похоронам. Особая тяжесть легла на плечи буфетчика Маркушки: ему доверили решать, какие должны быть закуски и какие вина доставать из погреба. Агафья сбилась с ног: она знала, что в таких случаях процветает мелкое воровство. Княгине не до того, чтобы смотреть, который крендель съели гости, а который припрятан в людской под тюфяком. Опять же, горсть изюма. Глашка стянет горсть, Фимка стянет горсть, а что останется?

На поварне уже замочили на ночь два котла – один с рисом, второй с пшеном, чтобы наутро варить две богатые кутьи, с изюмом и с маком. Наготове стояли горшки с цукатами и с медом. С вечера собирались ставить и опару для блинов. Блины и кутью следовало взять с собой на отпевание, чтобы, освятив, оделить нищих у храма – пусть помолятся за упокой грешной душеньки. И шел тихий, но яростный спор о варке киселя, который тоже должен стоять на поминном столе.

Княгиня знала – нужно чем-то занять себя, чтобы не сидеть в одиночестве. Черное платье было готово, требовался черный чепец без кружева, полностью закрывающий волосы, поверх которого накидывается черная вуаль. Княгиня села шить сама. Устроилась она не в кабинете, а в гостиной, откуда могла видеть в отворенную дверь, как носится дворня.

И вот в этой двери появилась знакомая худенькая фигурка.

– Ну, слава те Господи, вернулась! – воскликнула княгиня. – Письмо от графа не привезла ли?

– Нет, госпожа княгиня, письма не было, – ответила Амалия.

– И на словах ничего про Лизаньку не передал?

– Нет, госпожа княгиня.

– Да что ж это такое?! Уж до Сибири могли бы доскакать за это время и сыскать ее!

Амалия промолчала.

Она все еще не могла опомниться от своего подвига.

Золотая пятирублевая монета сейчас представлялась ей неслыханным сокровищем. Швыряться сокровищами может государыня или хоть княгиня. А бедной приживалке следует зашивать такие вещицы в нижнюю юбку, чтобы другие приживалки не стянули.

По справедливости монета должна была принадлежать ей, Амалии Зингер. Но, видимо, есть что-то выше справедливости…

– Голодна? – спросила княгиня. – По глазам вижу, что голодна. Агаша! Агаша! Вели, чтобы в людской ей стол накрыли! Потом будешь дошивать чепец. А жених? Что жених?