Живи ярко! (СИ) - Петров Марьян - Страница 28

«Ты поел?» — пишу смс. Отправляю. Жду… С психу отшвыриваю телефон, не к месту заржал. Приходится звонить.

— Да? — следом слышу гав.

— Ты поел? — прямо в лоб, без лишних приветствий. Следом его понимающий, но все еще расстроенный выдох.

— Я даже поспал. Ты время видел? — ворчит спросонок и шуршит одеялом.

— Нет, — признаюсь как на духу. — А ты?

— А я в принципе не вижу.

— Я знаю. Все время забываю. Слишком ты нормальный.

— Ты это хотел обсудить в час ночи?

— Почти. Так ты поел?

— Да. Ты, кстати, пересолил. Но я поел. И даже помыл посуду. У тебя голос уставший.

— Тяжелый день, — ухмыляемся оба, а я все никак не могу закончить диалог, аж всего зудит, словно надо куда-то идти. Желание засунуть ему руки под одеяло и смять холодными тисками теплое со сна тело настолько болезненное, что пальцы сами сжимаются в кулаки.

— Завтра будет лучше? — с надеждой, которую даже не старается скрыть.

— Сомневаюсь. Спокойной ночи, Герман.

— Спокойной…

====== Глава ХI ======

Герман

Откладываю подальше сотовый, и тишина начинает глушить до звона в ушах. Пусть в ногах уже привычно ощущается собачий бок — Арчи теперь упрямо лезет на постель, скуля, если не пускаю — и клацанье зевков, и вздохи, это не то, когда в ухо летит глубокое дыхание, иногда делающееся жёстким и прерывистым из-за дурного сна. Оставить Соколова даже пообедать — не выходит, ведёт себя, как архиответственный домработник, не позволяя ничего лишнего, словно перезагрузили нечаянно и стёрли часть файлов. Стал вежливее, сдержаннее — мама креститься не успевает и, видимо, решила, что бог услышал её молитвы и призвал чад к благоразумию. Тоскливо. Оттого, что не по-человечески как-то. Вроде рядом человек, а впечатление, что за толстой звуконепроницаемой стеной стоит, смотрит знакомым обжигающим кожу взглядом, но тут же тепло сходит на нет. Сколько раз я хотел коснуться, миролюбиво пытаясь сгладить острую кромку — безрезультатно! Звал в гости на Новый год, а он бухал где-то три дня. Или четыре? При отключённом сотовом. Но это заранее пробив, что мама все праздники со мной находилась, а потом… Яр приехал свежий и молчаливый, отвёз меня в универ на зачёт, проинспектировал морозилку и холодильник, докупил чего-то и с Арчи нагулялся до сосулек на собачьей шерсти и собственного кашля. После ушёл, даже не выпив кружку чая. Мы оба себя наказали. Зачем? Я невольно параллели к Ване провёл, уж больно знакомое ощущение «дежавю». Яр оказался мне не по зубам? Тело помнило другое. Ему было недолго, но хорошо.

Третий месяц идёт, и я вспоминаю, что с Яром не рассчитался, от стыда матерюсь и одеяло на голову тяну. Позорище! Повесил уже на меня клеймо скупердяя, наверное. Завтра разберусь с этой проблемой.

Мама, успокоившись, что помощник не просто перестал у меня ночевать, а даже отказывается зависать по полдня, больше не приходит каждый день. Зато это стала делать Анна, причём, как у неё ни разу не получилось пересечься с Соколовым, мне до сих пор кажется мистикой.

Однажды, когда женщина впорхнула в мою квартиру очередной раз, шурша пакетами и, как всегда, вызывая рычание Арчи, мама довольно воскликнула:

— Ой, Анечка, вот это я понимаю — прогресс! Прекрасно выглядишь! Посвежела-то как! Умничка, так держать!

Но Анна уже невзначай льнула ко мне, беря за ладонь, обжигая колким холодом пальцев, к которому привык. Она, как и Яр, своевольно забирала моё тепло, и пока я терпел. Пока! Мама прилепилась, как банный лист: чтобы я присмотрелся — понимаю, звучит смешно — к Анечке, какая молодая хорошая женщина, печёт вкусно… Вообще печёт вкусно! Да! Но оставаясь с ней наедине, не могу избавиться от странного чувства настороженности и дискомфорта. Во-первых, Арчи, до сих пор не принял её как внезапного друга семьи, а это более чем странно. Во-вторых, активация маминого желания меня опять пристроить в надёжные женские руки. Гоню я… Женщина тут не при чём. Вся проблема в моём теле, которое, похоже, окончательно определилось во вкусах. Анна смеётся при маме, из неё просто льются всевозможные темы для бесед, но когда остаёмся наедине — говорим только о горах, моей работе и Яре. Она передаёт мне все мамины опасения, пока я, не выдержав, беру её маленькую холодную лапку, напоминающую птичью с необыкновенно острыми ноготками.

— Аня, зачем ты приходишь сюда? Если из жалости, то не стоит — я не одинок, забота тоже неуместна, учитывая, что ты подруга мамы, но никак не моя. Извини, если прозвучало грубо… м-м-м… — Да что ж такое! Мне рот затыкают долькой мандарина, которую покорно жую. Я, как никогда, хочу сейчас увидеть лицо гостьи: не чувствую от неё ничего, кроме изморози по коже. Не получаю ответа, как бы невежливо это не выглядело. Анна гремит посудой в мойке, периодически рычит пёс, видимо, когда приближается к его месту, она что-то тихо говорит Арчи. Что? Ушёл в себя, не расслышал.

— Гера, — уже неожиданно над моей головой, потому вскидываю лицо и замираю, — мне пора. И ещё… — слегка запинается. — Я из-за себя хожу. Это мне одиноко. А ты с твоей мамой первые нормальные люди за эти три года, с которыми мне хорошо.

Обнимаю. Просто и резко. Касаюсь губами волос.

— Прости. Я… не тот друг, который может развлечь или помочь.

— Напротив, с тобой очень интересно общаться и ты… симпатичный. А то, что ты гей, я поняла — не вчера родилась. Хоть мама твоя это усиленно скрывает, — отстраняется, даже руки мне на плечи на положив. С одной стороны — успокаивает, что на меня опять не открыли сезон охоты, но с другой… словно статую бесчувственную обнял. И ещё… над моей головой сгустилось непонятное давление, как незаданный вопрос, даже странно.

Анна ушла, а я слонялся час по квартире, не зная куда себя приткнуть; аудиокнигу начал слушать — бросил. Арчи рычит, даже подвывает, цвиркает миской по линолеуму. Почти сорвался на собаку — голодный, что ли? Ему Яр положил паштет какой-то, по акции купленный. Пёс от него без ума всегда был, чего теперь вдруг? Опускаюсь на колени, трогаю пальцами густую однородную массу, разминаю кусочек, нюхаю пальцы. Мясной приятный запах, аж самому захотелось перекусить. Хаски тянет зубами за рукав футболки и лапой переворачивает миску.

— Арчи! — злюсь и даже хлопаю легонько по заднице, вызывая обиженный поскул, убираю с пола в мусорное ведро, а псу накладываю свежий пакетик. Ест. Жадно. Ведь голодный, а что с первым было не так? Может, некачественная еда, у животных обоняние в разы лучше, чем у нас, гурманов. Глажу Арчи и извиняюсь. Мне благосклонно лижут руки — никогда не рассердится, потому что любит. Любит.

Вано позвонил неожиданно и довольно поздно, я музыку слушал — плыл по волнам Инди и прислушивался к своему ухудшающемуся состоянию. У Арчи, видимо, живот прихватило: я его сам вывел после десяти вечера, а оделся легко. Февраль обманул оттепелью из форточки. Но пока пёс по кустам шнырял — я всё же продрог, и дома мгновенно заложило нос. В четырёх стенах за три года я становлюсь нежным тепличным растением. Напился горячего чая с лимоном, мёдом и ударной дозой имбиря, отчего пожаром в горле заполыхало. Лёг в постель, а через полчаса — началось в колхозе утро, словно простуду во мне окончательно разбудили. К часу ночи дождался озноба, стало неуютно, Арчи подполз к самому лицу, изредка добираясь языком до щеки и издавая тоскливый скулёж. Ваня терял терпение, уговаривая меня о встрече, напирал ледоходом, проламывая сопротивление, ослабленное начинающейся простудой. В результате я пообещал — сам не понял, в какой момент задрался отнекиваться, и решил выговорить прямо при встрече, а не по спасительной мобильной связи.

В аптечке на жаропонижающем у меня брелок-колечко. Растворяю шипучую таблетку, понимаю, что качает. Когда я так сильно болел в последний раз? Не помню, поднималась ли так высоко температура. Я даже не могу посмотреть срок годности у лекарства, которое сейчас залпом выпью, шарю ладонью в коробке, ощупывая блистеры и коробочки, формы и размеры которых мне ни о чём не говорят. Большая пузатая — это точно от глюков, когда начнёт опять накатываться депрессия. Эти огромные таблетки — валидол, почему-то запрещённый в Европе, а здесь им только и спасаются. Эта крошечная пластинка… меня ведёт, упираюсь в стену, торопливо стуча зубами о край стакана, принимаю горячий напиток. Ползу вдоль плинтуса к себе в спальню, но плюхаюсь на диванчик, где спал Он, совершенно по-бабски обхватываю подушку, опускаю в прохладу пылающее лицо и вдыхаю. Горячечный мозг сразу наивно переключается на выборку Его запаха, вернее, остатков Его запаха. Но их нет, наволочку мама давно выстирала и прогладила, словно голова Яра представляла собой бактериологическое оружие массового поражения. Сколько так топил морду в подушке — не знаю, но жар охватил всего, я всё-таки добрёл до своей кровати, завернулся в одеяло, как гусеница.