Выбери любимый жанр

Демон наготы
(Роман) - Ленский Владимир Яковлевич - Страница 16


Изменить размер шрифта:

16

Лакеи исчезли. Мы вышли из красного кабинета в коридор и снова отправились по глубокому ковру вперед, бесшумным шествием, освещаемым огнями ламп по стенам. У одной двери Звягинцев и Сенцов остановились.

— Здесь. Я должен приготовить вас, Иза Петровна, к тому, что вы увидите нечто очень экстравагантное и в достаточной мере неприличное…

— Без предисловий, — ответила Иза. — У меня кружится голова от вина и я равнодушна к вашим ужасам…

Сенцов постучал условленным стуком в дверь и она распахнулась. За широкими портьерами слышалась тихая ритмичная музыка и двигался смутный калейдоскоп людей. Звягинцев раздвинул портьеры. Мы вошли и стали у дверей. По нашему адресу послышались крики и приветствия. Я всматривался с ужасом и волнением. Я почувствовал головокружение и сильнейшее отвращение к этому зрелищу человеческого цинического безумства.

Это было круговое шествие…………..………..С венками и цветами на головах, бокалами вина в руках они двигались под звуки скрытого оркестра и скрытого хора……………..…………………..Вид наготы и какого-то широкого безудержного цинизма, вероятно, подействовал на Изу. Закрыв глаза, она издала какой-то блаженный пьяный стон и приложила руку к груди. Из ее задрожавшего бокала полилось вино и залило борт сюртука Звягинцева.

Он вытер капли платком, внимательно вглядываясь в упоенье, разлившееся по лицу Изы.

Я наклонился к ее уху и резким шепотом произнес:

— С меня довольно этой человеческой мерзости. Я ухожу. Если хочешь, я тебя оставлю.

Она сжала сильно мои пальцы:

— Не смей уходить. Ты должен быть здесь с нами. Не будь таким жалким червяком. Здесь хорошо…

Звягинцев и Сенцов ловким движением выдвинули нас и вышли сами за дверь в коридор. Стоя перед снова закрывшейся дверью, я исступленно крикнул:

— Я пресыщен, я пресыщен всей этой мерзостью… Я не могу больше… Да и лучше всего нам с тобой сейчас же расстаться навсегда.

Иза посмотрела на меня насмешливо и враждебно и сказала:

— Ну, ты еще приползешь ко мне и будешь целовать мои ноги… А теперь можешь уходить. Прощай.

ГЛАВА 5-я

I

На другой день я стал лихорадочно собираться в путь. Я обдумал все. На маленьком пароходике, отходившем по Днестру, я двинулся к монастырю, расположенному близ реки. Надо было ехать сутки рекою, потом два дня в поезде, потом сорок верст лошадьми. На тряской телеге подъехал я к монастырю. Маленький флигелек служил там гостиницей. Настоятель и большинство монахов были молдаванами: черные рясы, смуглые, обожженные зноем лица, толстые носы, мясистые лица, черные оливы-глаза. Русские слова вылетали из их уст, как грубые твердые комья; жесты были неуклюжи и размашисты. Но чистота и строгость дышали в монастыре; он мне понравился. Я остался там, опуская по временам рубли в кружку, стоявшую в келье отца-гостинника.

Была половина июля. Ночи стояли черные, тихие. Дышал порывистый ветер, напоминавший об осени, и шум листвы был сплошной, слитный, тревожный. Я жил, как во сне, погруженный в нарастающее горячее возбуждение духа. Со двора гостиницы аллея толстых крепких грабов вела в сад, раскинутый на холмах. Изгородь местами оцеплялась виноградом, местами розой и желтым шиповником. Раскидистые, согнутые, побеленные внизу яблони опускали до земли ветви, унизанные уже созревающими яблоками. Маленькие крепкие груши срывались и с мягким стуком падали в траву. Сливы синели. На скате к пруду, на нескольких холмах, низкие маслины с шапками беловато-серебристой листвы лоснились по ветру и наполняли сад приторным ароматом цветения. Раскидистые деревья айвы стояли усыпанные большими желтыми плодами, кисло-сладкими и терпкими. Я бродил по саду, лежал у ската холмов, но по старой привычке не расставался с книгой или бумагой и карандашом. В маленькой библиотечке монастыря я нашел наставления Тихона Задонского и полностью завещание Нила Сорского. Я старался, читая, представить себе маленькие детали их дней: давил ли их зной; что они думали, просыпаясь ночью, во тьме; как протекала медленная река их жизни, смена минут и часов. Как они справляли себе все необходимое и задумывались в закатные часы…

Мир даже днем, залитый сиянием солнца, приосенялся для них тенью от огромных крыльев дьявола. Вся жизнь проходила в освобождении от него, в борьбе с ним, ибо земною жизнью и плотью мы как бы частично преданы ему и должны в себе освобождаться от него. Недаром и французский религиозный мыслитель 17 века называет нашу землю «проклятой Богом» (Мальбранш). Суровость ночных бдений, молитвы не радости, а страха и отчаяния, поста и аскезы — омрачали жизнь. Непрестанная мысль о грехе вводила его в действительность. Дух зла входил в мир отчаяньем и унынием людей. На самом же деле, — грудь дышит сладко и все самочувствие отрадно, когда душа насыщена и живет так, как ей нужно.

Однажды на закате я лежал у обрыва. Солнце заходило. Последние желтые лучи лежали на вершинах двух тополей, возносившихся за холмом. Ворота между стволами тополей открывали синюю даль, в которой тихий свет зари разливался, как в бесконечном море. Необычайная тишина стояла в воздухе, на холмах и в саду. Густой сочный воздух веял незримыми струями свежести. И в эту тишину я вошел и как бы утонул в ней, развеялся. Подлинно я открыл внутренний слух тишине необычайной и почувствовал себя, словно на дне глубокого вселенского моря. Надо мною ходили струи живого моря, и я чувствовал ширь, глубь и просторы вокруг себя. Но все же я как бы не доходил до самого дна тишины, не опускался на самую глубь. Мне мешала какая-то тяжесть во мне и присутствие вокруг человеческой жизни.

Глядя на два возносящихся тополя, крепких, как кость, пускающих из черного ствола зеленые сочные ветви, стынущих вершинами в синеве, — я подумал о пустыне гор, где голоса человека не слышно, где на версты и версты кругом — пустынно, дико и голо. Там провести дни — лицом к лицу с пустыней воздуха и неба, вечера, когда острые вершины покрывает ткань вечернего света. Приникнуть к сердцу глубочайшей тишины закатного часа, опуститься на это дно молчания живой природы. Не там ли постижение всего сущего, вырванное необычайным напряжением души?..

Это ощущение врезалось в меня. Не раз в движении моей жизни обращался я к этой мечте; как мираж — она отодвигалась и отодвигалась, но манила непрестанно. От этого жизнь казалась мне таящей в себе тайну огромной, сверхсильной для человека радости. И сами покровы мира: тени деревьев, полдневный час, свет солнца, час вечерний, когда так сильно пахнут травы, длинные косые лучи заходящего солнца, голоса жизни вокруг — все заставляет трепетать и ждать. И сладко дышать и что-то странное и смутное есть в полдневном часе, когда изнуренная зноем земля покрывается сеткой теней в саду или темными покровами их от домов и строений.

Я прожил так месяц и другой. Когда я опустил последние копейки в кружку, я оторвался от моих дум и полубреда и пошел к настоятелю.

Это был дюжий мужиковатый человек, ряса которого лоснилась на выдающемся животе, а рукава и концы рясы трепетали, как крылья, от порывистых движений. Взгляд его был крепкий, обыденный, практический и пронырливый. Я сказал ему, что имею намерение поступить в монастырь. Окинув меня взглядом, явно насмешливым, он молчал. Я почувствовал смущение. Он не спросил ничего о моих религиозных намерениях и, помолчав, сказал:

— Трудно вам покажется у нас. Это жизнь не господская…

— Труда я не боюсь.

— Да какого труда… Вон вы все пишите да читаете. Так у нас работа не та. Небось, вклада то у вас нет?..

— Вклада?.. — переспросил я. — То есть — денег? Денег у меня, действительно, нет…

— А монастырь требует работы, — снова свернул в эту сторону настоятель. — И в мастерских, и на кухне, и во дворе, и на конюшне и в гостинице — везде есть у каждого своя работа.

Я робко сказал:

— Я мог бы заведовать библиотекой, если нужно, канцелярией… Я бы составлял здесь труды.

16
Перейти на страницу:
Мир литературы