Демон наготы
(Роман) - Ленский Владимир Яковлевич - Страница 11

— Я сразу догадался, в чем дело, — сказала хвастливо Иза. — О, я опытный, не беспокойтесь…

Женщина засмеялась, покровительственно на нее поглядывая.

В глазах Изы я заметил все разгоравшийся огонек нервического беспокойства, жажды и взвинченности. Она стала даже нервно позевывать, как неудачливый игрок перед новой талией. Охватив женщину рукой за талию и садясь с ней на широкий плюшевый диван, она сказала:

— Голубчик мой… Ну, вы понимаете… мы не затем пришли… Вы просто должны нам все рассказать…

— Ну, я уж просто не знаю, чего вам надо… — с неудовольствием сказала женщина, — это уж какие-то новые причуды…

Иза с досадой на нее смотрела.

— Она не понимает, — говорила она, раздраженно указывая на хозяйку этой комнаты, — она не понимает, до какой степени это все интересно и важно… Ведь вот перед ними, перед такими, как она, раскрываются такие интимные тайники психологии мужчин, которые закрыты ревниво от всех решительно. Нет, ради этого стоит хоть один день побыть вот в такой роли. Ей-ей… Я жалею, Иван (она назвала меня вымышленным условленным именем), что я не женщина… Ко мне приходили бы молодые, старые, одержимые всеми недугами страсти и сладострастия, и каждый развертывал бы свою интимную повесть, свою дрожь, свои желания и капризы… Нет, ни один духовник не собирал столько человеческих документов, сколько собрала бы я…

Женщина потянулась к своему ночному столику, на котором тикали часы, и взглянула на них.

— Вот вы все языком болтаете, а у меня время денег стоит, — раздраженно сказала она. — Тоже, нашли интерес в гадостях разных…

Иза вынула и положила на стол красную десятирублевую бумажку. Женщина поспешно спрятала ее в свой мешок.

— Голубчик, ну, расскажите нам, что у вас, например, вчера было…

Между двумя женщинами, из которых одна была переодета мужчиной, а другая смутно догадывалась об этом, начался пространный разговор; я вслушивался, сначала рассеянно, потом со вниманием, но с отвращением…

Внимание к подробностям, к деталям смущало женщину. Иза заставила ее подробно рассказать, кто был и кто как себя вел… Она жадно глотала эти подробности, дополняя их своими репликами, воображая себе эти сцены, как будто в самом деле вдыхая тот «запах человечества», о котором она как-то упоминала.

Она подталкивала говорившую, она возбуждала в ней воспоминания, она рылась, копалась и смаковала подробности… Она обращала мое внимание на те или иные черты рассказа. Ее возбужденное лицо сияло, она была довольна этим визитом и его результатами.

Длинный рассказ о ночных посетителях, о попойках, о драках, о стыдливых признаниях, об интимных фантазиях, созданных уединенными умами и разнузданным воображением, о визитах юношей-гимназистов, стариков и жирных тяжелых лавочников — все это, как в хаотическом кошмаре, прошло перед нами. Как будто нелепый сбивчивый рассказ женщины, хладнокровно рассказывающей о том аде, в котором она очутилась, развернул перед нами кинематографическую лепту и на ней образы, уродливые и жалкие, людей, обреченных на уродство, кошмар и преступление против жизни и своей души.

Я не вынес этого выматывания из сонной проститутки подробностей ее несчастного существования. Я почувствовал физическое отвращение и встал, тщетно делая попытки увести Изу из этой комнаты.

— Постой. Вот еще это она доскажет…

И Иза шла в спальню и заставляла перед широкой железной кроватью инсценировать сцены, о которых шла речь.

— Где у вас умывальник? — вдруг спросила она и направилась к умывальнику, где стала тщательно намыливать себе руки.

— Уходите… — спросила женщина.

— Я как будто в грязной яме побывала! — не церемонясь, сказала Иза и прибавила в сторону женщины:

— Я сейчас ухожу…

— У каждого барона свои фантазии, — ответила женщина, — а только и ста рублей мало за такие посещения… Один срам.

Мы вышли на улицу. Иза вплотную приблизилась ко мне. Я молча шел подле. Мы проходили мимо какого-то длинного черного забора по совершенно пустой улице.

Обдавая меня своих горячим дыханием, Иза приблизила ко мне лицо, повела губами по моим и куснула за ухо.

— Удивительно я остроумно придумала. Сегодня я в роли Мефистофеля и веду тебя, Фауста, из твоего подземелья в мир. Чтобы дать тебе весь материал размышления о мире… Ну, вперед, вперед, как говорил Мефистофель, когда они мчались на вороных конях мимо площади, где качались на виселицах казненные… Вперед.

Она увлекала меня по этой пустынной улице. Стоявшего на углу извозчика, дремавшего на козлах, мы разбудили и направили его в клуб.

— В Коммерческий? — переспросил он. — Все господа туда ездят. Там хоть до утра…

Но в клуб нас не пустили. Мы стояли перед столиком, где заседал господин «эконом» клуба в засаленном фраке, требовавший, чтобы мы назвали имя какого-либо старшины, который мог бы нас рекомендовать.

— У нас теперь строго, — прибавил эконом, — полиция придирается…

Ни у меня, ни у Изы не было в этом городишке никого знакомых, к тому же странный костюм Изы не позволял раскрывать тайн ее маскарада. Мы постояли перед широкой лестницей, поднимавшейся в игорные и буфетные залы, откуда несся слитный шум голосов.

— В этот храм пока входа нет, — сказала Иза. — Ну, потерпим, дружок, завтра мы устроимся. А сегодня доверимся чутью возницы.

Мы вышли снова на улицу.

— Куда ты возишь ночью молодых и старых? — спросила Иза извозчика.

— Известно куда, к Опалихе.

— Ну, вези и нас.

Извозчик тронул.

— О чем ты думаешь? — коснулась моего рукава Иза.

— О том, что я сейчас спрыгну с дрожек и предоставлю тебе одной опускаться в ямы этого города.

— Одну ночь, одну ночь, мой милый. Ну, будь тверд. Подумай сам, какой материал я даю тебе для твоих окончательных решений. Если уж отрясать прах от мог твоих, как ты хочешь, то надо изведать все. Пусть уж накопится в душе отвращение ко всему полное…

— Пожалуй. Я сам так думаю…

— Ну, вот. Извозчик, поскорей.

Мы мчались вдоль длинной темной улицы, по которой шли кирпичные амбары, глухие, с запертыми железным болтом дверями, подле которых выли на цепях и веревках псы. Потом вынырнули из темных углов и закоулков на площадь, и в этот миг из-за обрывков туч выскользнул лунный серп и поплыл к дальним громадам туч, серебрясь и отсвечиваясь по их краям. На краю площади подымался дом с закрытыми окнами и большим тусклым фонарем у подъезда.

— Вот она, Опалиха, — ткнул кнутовищем извозчик.

— Подъезжай.

Мы поднялись по ступеням крылечка, вошли в полутемную переднюю, тускло освещенную маленькой керосиновой лампочкой, и остановились перед дверью, обитой войлоком. Я взялся за ручку двери и тронул ее. Звонка не было.

В стекле маленького окошечка я заметил какое-то движение. Кто-то взглянул на нас. Потом изнутри загремели болтом и дверь открылась.

Седенький маленький старичок, очень приличный, в траурном галстуке, черном с белым кантом, во фраке, ввел нас, приветливо здороваясь и показывая рукой на освещенную лестницу, по которой мы должны были подняться.

— Платье верхнее можете оставить здесь, а кроме того, по рублю за вход прошу у кассира заплатить.

Здесь же за решеточкой сидел другой старичок, дрожащие, узловатые коричневые руки которого протянули нам сдачу и какие-то два красные билетика, на которых карандашом были сделаны таинственные знаки. С этими билетиками мы двинулись по лестнице наверх.

В первой зале, обитой красными обоями, со стульями по стенам и плохими репродукциями Фрагонара, было почти пусто. В углу у механического пианино возился бледный и вялый молодой человек, подле него какой-то, по-видимому, музыкант, с профессиональной солидностью во взоре, перелистывал страницы иллюстрированного журнала, ожидая момента исполнения своих обязанностей и ни на кого не обращая внимания.

Иза, молча шедшая со мной, внезапно остановилась у стены и, улыбаясь, остановила меня подле огромной гравюры с картины Фрагонара.