Кольцо Сатурна
(Фантастика Серебряного века. Том XIII) - Опочинин Евгений - Страница 50

Мгновения, когда я двинулся к Ирине, было достаточно Томасу, чтобы переброситься через перила моста. Но я не видел этого и не сразу понял, что случилось, каким образом Томми вдруг мелькнул внизу, у пучины. Секунду спустя страшное сознание осветило мой мозг, я закричал, зарыдал и, забыв о жене, бросился бежать по дороге, призывая на помощь. Но я пробежал всего несколько шагов, силы покинули меня, и я в глубоком обмороке свалился у большого камня, где несколько минут назад Ирина сказала Томми свое убийственное «да».

Финские газеты пишут и пишут о смерти Томаса Отсена, делая всевозможные попытки разгадать, что могло довести его до такого безумного поступка. Но им не разгадать этого. Единственный друг покойного действительно знает, отчего погиб архитектор Отсен, но этот друг будет молчать, должен молчать. А там, рядом, за стеной, сидит одинокая женщина, виновница этой безвременной гибели, и остановившимся взглядом глядит перед собой и все думает, думает… но о чем?

Еще недавно я был слеп. Я не видел того, что бросалось в глаза. Но сейчас я прозрел, и тяжкие мысли шевелятся в моем мозгу, не давая покоя ни на единый час.

Мне хочется пойти к Ирине, поговорить с нею. Но как она примет меня? Я был жесток с нею в первые дни после смерти Томаса. Ирина не простит мне этого. Она окаменела, застыла в своем выделанном спокойствии. Она, которая должна была бы рвать на себе волосы, стонать, кричать и умолять о прощении, точно статуя гнева стояла над гробом Томми. Как я ненавидел ее в первые дни жгучего горя. Как мне хотелось прогнать прочь эту убийцу, бесстыдно пришедшую ко гробу человека, которого она сама с такой жестокостью толкнула в пропасть.

Но, может быть… может быть… о, эта мысль! Эта змея, шевелящаяся в мозгу…

Когда я вошел, Ирина сидела прямо и неподвижно у окна, глядя на море.

Чей-то парус мелькал вдали, чайки носились над волнами, и тревожные тучи шли по краю неба.

Лицо ее было серо, и глаза показались мне огромными. Она растерянно посмотрела на меня и почти беззвучно ответила на мое приветствие. Я сел и молча долго глядел на нее. Потом я сказал очень тихо, стараясь сдержать дрожь голоса:

— Ирина, ты должна простить меня, если я был жесток с тобою. Горе свело меня с ума.

Она улыбнулась, да, тень улыбки, странной и бледной, прошла по ее лицу.

— Я это знаю, — ответила она и беспомощно оглянулась, точно ища куда бы укрыться от меня.

Мне стало мучительно больно, когда я увидел, что она как бы боится меня. Я упал к ее ногам и зарыдал, изливая всю мою скорбь в слезах. И я без конца сжимал и целовал ее руки, эти милые худые, бледные руки. И чувствовал, как она вся дрожала, быть может, делая нечеловеческие усилия, чтобы не зарыдать вместе со мной.

Я уговорил Ирину поехать со мной в шхеры. Мы больше не могли оставаться в городе. Но легче ли нам здесь?

Ирина сказала мне, что ее подозрения подтвердились: она будет матерью. В эти дни скорби и пустоты пришла долгожданная весть. И я не почувствовал той радости, которую она должна была дать. Я все еще в тревоге и в страхе, да, в смертельном страхе жду, ужалит ли меня змея.

Глаза Ирины не сияли, когда она сказала мне, что наши надежды, наконец, сбылись. Нет, она сидела, сгорбившись, опустив голову и вздрагивая. От тоски? От боли? От смертельного отчаяния? Как знать.

Это случилось сегодня. Именно сегодня я был спокойнее, чем всегда. Вероятно, светлый, ликующий день с прохладным легким ветром успокоил мои издерганные нервы. Я сидел на палубе возле жены и рассеянно перелистывал книгу. Ирина медленно втыкала иглу в свое вышивание.

Вдруг я почувствовал, что она перестала шить и оглянулся. Она в забытый смотрела на море, на парус, белевший вдали. И вдруг та же странная тень улыбки прошла по ее лицу, глаза засияли, как в давнее время, и она сказала тихо, точно самой себе:

— Помнишь ли, как он любил парус? Как сверкали его глаза, когда он направлял лодку навстречу ветру. И при этом он всегда радостно смеялся, точно ребенок, забавляющийся любимой игрушкой.

Я слушал, не дыша, не сводя глаз с ее лица.

— Помнишь, как он говорил: «Для меня нет лучшей музыки, чем шум волн?». У него всегда было загорелое лицо, потому что он с первых дней не покидал лодки. И как он был хорош, когда боролся с ветром. Мускулы так и ходили под тонкой тканью рубашки… Весь он был вызов и сила. Помнишь ли ты его в лодке?

И она улыбнулась воспоминанию, не отводя глаз от паруса.

Тогда, не шевелясь, почти беззвучно, я выговорил:

— И давно… и долго ты любила его?

Она не испугалась при этом вопросе, не посмотрела на меня, а подумала несколько секунд и, все так же не отводя пристального взгляда от далекого паруса, сказала:

— Всегда. С первого мгновения и до последнего… С первой встречи до последнего моего дыхания я любила и буду любить его.

— Знал ли он об этом? — прошептал я едва слышно.

Она опять помедлила ответом. Сияние в глубине ее глаз померкло.

— Не думаю, — сказала она, и голос ее задрожал. — Может быть, он иногда догадывался… но скорее нет.

Она помолчала.

— Он сомневался, сомневался до последнего мгновения, — в тоске пробормотала она. — А в последнее мгновение он сказал себе: «Нет, этого никогда не было», и тогда смерть показалась ему избавлением.

Она устало опустила голову, но, секунду спустя, точно ничего не было сказано, снова воткнула иглу в свое вышивание — и потянулась за иглой длинная зеленая нить. Я сидел неподвижно. Пароход шел среди лесистых островков и высоких гранитных скал. Прохладный легкий ветер тянул с моря, и чуть заметно белел вдали одинокий парус, затерянный среди вод.

Родные и знакомые единодушно называли Наталью Львовну гениальной девушкой.

И, действительно, в 20 лет быть профессором астрономии при одном из лучших университетов — это изумительно даже для ХХIII-го века, когда успехи женщины в науке и литературе совершенно затмили деятельность мужчин.

Наталья Львовна побила рекорд: она была самым молодым и самым выдающимся астрономом своего времени. Ее диссертация явилась настоящим откровением. Лекции ее собирали многие тысячи слушательниц.

В прекрасно сшитом смокинге и чудесно сидевшем на стройных ножках черном трико, она гордо проходила по университетским коридорам, провожаемая восторженными взглядами и аплодисментами.

Сколько робких мужских сердец попирала ее изящно обутая ножка…

Но Наталья Львовна оставалась всегда глубоко равнодушной к нежным и страстным взглядам, бросаемым на нее представителями окончательно порабощенного и униженного слабого пола… Мужчины! Эти жалкие создания, такие неуклюжие в своих широких юбках, давно утратившие все свои права и преимущества… Нет, она не могла интересоваться такой мелочью! Но ведь и у Натальи Львовны было сердце… Или, по крайней мере, то, что принято называть этим псевдонимом… И она иногда мечтала о любви.

В такие минуты слабости, прекрасный глаз Натальи Львовны жадно приникал к телескопу, и она долго смотрела туда, в высь голубую, где гордо и таинственно сиял далекий, недостижимый Марс.

Да, у Натальи Львовны был роман — и героем этого романа являлся таинственный обитатель далекой планеты — тоже астроном, постоянно изучающий Землю у своего телескопа.

Наталья Львовна и таинственный марсианин сперва подавали друг другу сигналы, а затем, когда установилось радиотелеграфное сообщение между Землей и Марсом, вступили в постоянную переписку.

Правда, благодаря частым недоразумениям в атмосфере, — телеграммы приходили с большим опозданием… Три, четыре года — вот срок, в который едва-едва можно было получить ответ на посланную телеграмму, но наши влюбленные были терпеливы… Они ждали и мечтали.