Кольцо Сатурна
(Фантастика Серебряного века. Том XIII) - Опочинин Евгений - Страница 49

В антракте Томас подошел к нам и заговорил с Ириной. Я помню, он с восторгом отзывался о только что исполненной Баховской хоральной прелюдии. Ирина поздравила его с удачной постройкой, и он покраснел, когда я передал ему, что она сказала о церкви.

Мы вместе ушли после концерта и впервые после той истории втроем поужинали у нас. Ирина была приветлива и как-то особенно тиха.

Но в общем отношение ее к Томасу не изменилось и, когда он стал снова бывать у нас, она вернулась к своей небрежной и резкой манере обращения с ним. Чем дальше шло время, тем более и более враждебно относилась она к Томми. Не упускала случая посмеяться над ним, всегда была несогласна с ним, постоянно вступала в ожесточенный спор из-за всякого пустяка. Что-то злорадное звучало в ее смехе, когда ей удавалось разбить Томми, поставить его в тупик. А он точно не замечал этого. Он, такой гордый и самолюбивый, приходил к нам все чаще, несмотря на явное нерасположение Ирины.

В последний, третий, год нашей совместной жизни Ирина сильно изменилась и по отношению ко мне. Она стала нервной, раздражительной, обидчивой — и мне уже не так радостно было проводить с нею часы отдыха. Теперь я сам постоянно тащил Томаса в рестораны, в кафе, где мы могли, как встарь, спокойно посидеть, поболтать и посмеяться. И, возвращаясь домой, я часто приводил с собой Томми, бессознательно стремясь к тому, чтобы постоянная раздражительность жены обрушивалась не на меня одного.

Наступила весна. Опять в цветниках цвели тюльпаны, опять распустилась повсюду сирень, и город наполнился ее запахом. Опять синело море и наш белый парус боролся с ветром. Опять пришли светлые тихие ночи, полные томления, обещающие и манящие.

А Ирина была все так же раздражительна, требовательна и капризна. Но теперь ее раздражительность сменялась взрывами страстной любви ко мне. Она бурно целовала меня и часто шептала:

— Только тебя одного… только тебя…

Она любила меня. Все таки я добился своей цели — я покорил ее. И я был безмерно счастлив в эти весенние ночи, я ликовал, радовался, наслаждался жизнью. Я даже не удержался — напомнил Томасу наш разговор перед моей свадьбой и рассказал ему, как любит меня жена.

Он выслушал, по своему обыкновению, опустив голову, бледный и молчаливый. Но я хотел, чтобы он непременно радовался вместе со мною ж добивался от него ответа.

— Что ты скажешь, дружище? Можно все-таки покорить женщину, даже если она сначала не любила тебя?

— Да, да, это хорошо. Я рад, что ты счастлив, — наконец пробормотал он совсем тихо.

А весна цвела с каждым днем все нежнее. Дни сияли, светлые ночи были полны таинственным говором листвы. Птицы оглушительно пели на восходе солнца.

В городе повсюду пестрели цветы — на балконах, в садах, в домах в десятках вазочек, на верандах кафе, на груди у всех женщин, в петличке каждого мужчины. И все казались немного опьяненными весной.

Я уговорил Ирину и Томаса поехать на Иматру, чтобы там провести несколько светлых дней. Кто знает, может быть, скоро опять настанет ненастье, налетит северный ветер и разгонит все это тепло? Надо воспользоваться хорошими днями и немного погулять вдали от города.

И мы отправились. Все по дороге и у водопада было нам так знакомо. Мы приезжали сюда уже не раз. Но тем лучше, — десятки милых воспоминаний вставали перед нами, и мы тихо говорили друг другу: «Помнишь? Помнишь?» Ведь это были ничем не отравленные воспоминания о юности, о светлых днях и часах.

Но хорошее настроение у Ирины и здесь держалось недолго. Она опять стала нервничать и раздражаться.

Однажды в лесу Томас спел нам несколько своих родных норвежских песен. У него был приятный, мягкий голос. Ирина слушала его, сидя на большом камне, тихая и внимательная. Во взгляде ее было что-то грустное, мечтательное, успокоенное, точно эти песни повеяли миром на ее мятежную душу.

Но на обратном пути Ирина вдруг заявила, что песни ей совсем не нравятся, что они бесконечно ниже русских песен и что, вообще, норвежская музыка крайне бедна и однообразна. Ирина даже напала на Грига, объявив, что он бесцветен. Тут я напомнил, как часто она играет этого бесцветного Грига, и разозлил ее окончательно. Она наговорила много неприятного и мне, и бедному Томми.

Позже, в нашей комнате, когда я упрекнул Ирину в несправедливости, она запальчиво воскликнула:

— Ах, мне надоел он, твой Томми. Неужели ты не понимаешь, что меня выводит из терпения его вечное присутствие? Подумай, если бы мы были здесь одни… Нет, почему же я всегда должна видеть перед собой его лицо? Я хочу быть с тобой. Избавь меня, ради Бога, от твоего друга!

И она внезапно бурно зарыдала.

Но когда на другое утро Томми с болезненной усмешкой сказал мне:

— Пожалуй, мне лучше уехать. Твоя жена меня совершенно не переносит.

Я, как дурак, стал убеждать его остаться. Да, мне было больно так прогнать, оттолкнуть Томми, и я потратил много усилий, чтобы убедить его остаться. Какое безумие! Не сам ли я столкнул его в бездну? Да, я сам, несчастный слепец, убил своего лучшего друга.

Итак, он остался. Вечером мы все втроем пошли к водопаду. Днем у Ирины опять был странный припадок беспричинных слез. Она казалась измученной и раздражительной больше, чем всегда, и резко обрывала Томаса, как только он открывал рот.

Когда мы были уже недалеко от водопада, Томас вдруг остановился и сказал, прямо глядя в глаза Ирине:

— Я вижу, что мое присутствие становится окончательно невыносимым для вас. Скажите по совести: очень я надоел вам?

Ирина вздрогнула, растерянно поглядела на него и вдруг с улыбкой злобы, исказившей ее лицо, ответила:

— Очень!

— Вы желали бы, чтобы я исчез из вашей жизни навсегда? — продолжал Томас, жестом останавливая меня, когда я хотел вмешаться.

— О, да! Я даже не мечтаю о таком счастье, — не задумываясь, все с той же злобой, ответила жена.

— Но… — он на секунду замолчал и подошел к ней ближе. — Я прошу вас, будьте теперь откровенны, решитесь быть совсем откровенной.

— Что это за слово «решитесь»? — надменно прервала Ирина. — Мне это нисколько не трудно. Я никогда не скрывала моего отношения к вам. Вы постоянно врываетесь в нашу жизнь, отлично зная, что вы лишний. Я ничуть не скрываю, как это тяготит меня.

Томас слушал с жадностью, и бледнел, бледнел. Расширившиеся глаза его горели огнем беспредельной муки. Вне себя, я закричал:

— Ирина, опомнись!

Но он остановил меня.

— Погоди. Еще слово… Как ты, Андрей, любишь играть в прятки, — устало уронил он и снова обратился к Ирине, все так же пристально глядя ей в глаза:

— Теперь я уверен, что вы ответите на мой вопрос со всей присущей вам смелостью. Итак, скажите: если бы для того, чтобы исчезнуть из вашей жизни, никогда больше не попадаться вам на глаза, я должен был погибнуть… пожелали бы вы такой ценой избавиться от меня?

Боже мой, как мог я еще колебаться, не понимать! Взгляд, которым он глядел на нее, проникал до глубины души, жег, испепелял. Безмерное отчаяние и безумный вызов были в этом взгляде. Что-то точно ударило меня. Я двинулся к Ирине, схватил ее за руку, но Ирина уже успела ответить:

— Да.

Это «да» прозвучало, как та пощечина, резко и беспощадно грубо.

Томми молча поклонился.

— Ирина, стыдись! — возмущенно закричал я. — Томми, друг, ради Бога, не обращай на нее внимания. Она больна, она положительно невменяема.

Ирина, не ответив, направилась к водопаду, а Томас устало сказал мне:

— Полно, милый, неужели ты не понимаешь, что мы только шутим?

Я растерянно поглядел на него.

В молчании мы оба двинулись дальше и взошли на мостик почти одновременно с Ириной. Я увидел, что она стоит, держась за перила, бледная, точно разбитая страшной усталостью, и мне внезапно пришло в голову, что, может быть, Ирина действительно больна.

Я направился к ней, чтобы предложить ей руку. В эту минуту я почувствовал какое-то стремительное движение у меня за спиной. Мне показалось, что Ирина закричала, но я не был в этом уверен: шум потока заглушал все звуки. Я быстро обернулся и увидел Томаса, когда он падал в пучину водопада.