Над любовью
(Современный роман) - Краснопольская (Шенфельд) Татьяна Генриховна - Страница 8

— А может быть, и не плохо, — не то спрашивал, не то говорил Михаил Сергеевич.

— Но и нехорошо, — отвечала Кэт. — Мне даже холодно стало, — и обнаженные плечи ее вздрогнули.

— Я ничего не скажу, пока не посмотрю всю пьесу до конца, — решительно заявила Любовь Михайловна.

— Вы позволите, я пойду поздороваться?

— Идите, идите, Михаил Сергеевич, похвалите автора пьесы, исправьте ему настроение; я вижу, он совсем прячется за жену, — говорила Кэт, лорнируя ложу бельэтажа по другой стороне театра.

— Сегодня не такая публика, какую мы за столько лет привыкли видеть в этом театре, — заметила Розен.

— Да и пьеса не такая, какие здесь ставят обычно. По-моему, есть традиции, отступать от которых не следует, было бы хотя бы умно и красиво. А ведь нет ни того, ни другого.

— И вы не боитесь прослыть отсталой или оригиналкой, Екатерина Сергеевна? — входя в ложу, спрашивал ее господин, затянутый в сюртук.

— Не боюсь, Арсений Ильич.

— Вы правы: к чему нарушать традиции, когда нечем заменить старое; в этой пьесе, я еще не знаю ее конца, явное отсутствие сценического благородства, — и он взволнованно блеснул зелеными глазами.

— Знаете что, оставайтесь в нашей ложе, если вы один, конечно?..

— Я всегда один и благодарю, рад посидеть с друзьями. С вами, кажется, и Извольский?

— Да, хорошо, что вы будете здесь. Не хочется выходить в фойе; там если и одинаково с нами думают, все равно будут сегодня говорить другое. А от незнакомых ничего не услышим!

— И зачем, Кэт? Смотрите лучше на сцену, — говорила Любовь Михайловна.

Очевидно, Екатерина Сергеевна думала иначе, потому что, просмотрев еще два акта, она поднялась с кресла и сказала, что не останется на четвертый.

— И я с вами, — собрался Извольский. — Еще дело есть дома; а пьеса интересна, как вы находите, Арсений Ильич?

— Верно, интересна, если вы нашли время чуть не весь спектакль просидеть. Я уже сказал, нет сценического благородства, а достоинств никаких не заметил, потому что вообще это — не пьеса…

— Из этого акта с танцем было бы проще сделать сцену для театра миниатюр, — уже идя по фойе к раздевальной, говорила Кэт, — тогда эффект был бы на месте.

Несколько мужчин и дам окружили старого писателя и его жену и громко восклицали: «Оригинально, как задумано, прекрасно, какой танец!» И не знали, как закончить мысль, потому что виденное в этот вечер не дало им пережить ни одной.

— Нет сценического благородства, — повторила Кэт, выйдя на улицу.

А в зале робко вызывали автора и когда он, наконец, неуверенный, вышел, поднесли ему лавровый венок с надписью на красной ленте.

Весь день небо было стальное, потемнела вода и оттого Венеция была тягостнее обыкновенного. Еще более ощущалась безжизненность этого города, точно созданного для вечного любования самим собою и отражением своих розовато-зеленых или черных домов в бесчисленных каналах. Точно декорации древнего театра, собранные в музее-великане, стояли они, вечно молчаливые, безлюдные, будто знатные сеньоры, обитавшие в них некогда, бежали из города от чумы или другого подобного бедствия.

Гондола, в которой вот уже часа полтора сидела Кэт, качалась на мутной воде, словно ореховая скорлупа в тарелке.

Столкнулись на повороте узенького канала с двумя другими гондолами, нагруженными багажом и пассажирами, впивавшимися любопытными глазами во все, даже во встречных, незнакомых людей.

Пошел дождь, стало совсем темно. Наконец, выехали на Canale Grande и Кэт попросила гондольера взять в помощь второго, чтобы скорее добраться до Лидо.

«Какое уныние разлито в воде этого города воспоминаний! Когда дождь, — еще хуже обыкновенного, а эти крытые гондолы — черные ящики, совсем гробы, — думала Кэт. — Еще две недели купанья и могу уехать… А может быть, уехать завтра и окончить купанье в другом месте?..»

Гондола приближалась к берегу. Не было видно сегодня обычных, отчетливых линий и тонких, хрупких силуэтов на Лидо; не было радостного света и томительного жара. И даже песок стал другим: сырой, потемневший, он несносно приставал к белым ботинкам. В вестибюле отеля пикколо бережно почистил каблуки Екатерины Сергеевны.

Едва успела переодеться, как пришлось сойти в зал обедать.

Здесь все печально поглядывали в окна. Всех занимал один и тот же вопрос:

— Что делать сегодня вечером?

Стучат ножами и тарелками; лакеи как-то особенно медленно подают. Желтый свет абажуров на маленьких столиках сегодня тяготит…

— Ах, почему не было солнца?

Опасливо смотрят в окна. Море все такое же хмурое и так же падают удлиненные капли дождя. У подъезда отеля мигает раскачиваемый ветром фонарь…

Что же будем делать сегодня вечером? Кэт, придя в свою комнату, вышла на балкон, где хлопала на ветру мокрая парусина и блестел каменный пол, но не ушла сразу назад, а услышав детский голос, напевавший все громче и громче «Fa me dormi»[21], посмотрела вниз.

Из-под иссиня-черных волос, рассыпавшихся вокруг грязного личика, смотрели вверх жадные глаза, искали слушателей и ждали обычные пол-лиры.

Схватив подаяние, девочка убежала, запахнувшись в намокший плащ.

— В самом деле, что делать сегодня вечером?

Так не хочется сидеть в недостаточно ярко освещенной комнате, слышать ветер и знать, что над морем дождь. Надо людей, веселых, шумных…

Полчаса спустя Екатерина Сергеевна входила в какой-то павильон, временно выстроенный между двумя гостиницами.

Безвкусные зеленые лампы на серых стенах, несколько рядов покривившихся стульев и столики с мраморными досками приютили трех толстых женщин и многих, многих мужчин.

Занавес еще не поднялся и они громко смеялись, подпевали оркестру и, объединенные этим кабачком, приветствовали друг друга…

В зале всего четыре женщины, вместе с Кэт, но зато как много их в программе: сколько Гемм-Ла-Белиссима, Лоренц, Лин и Марий…

И все они появлялись, по очереди, на фоне раскрашенного холста.

С балкона раздаются возгласы сожаления, когда выходит тонкая Лоренца… Вероятно, другое здесь в моде.

И как жалки худые желтые руки вот этой Глории, искусственно утолщающей подушками корсета свое такое же худое тело.

Громкие аплодисменты встречают Гемму Белиссиму. Почему? Удовлетворенные улыбки сопровождают ее танец, «lа danse du ventre»[22].

Убегая, перед тем как раскланяться, она на минуту показывает публике свою слишком набеленную, длинную спину…

Выходит, уверенная в успехе, любимица Мария и распевает треснувшим голосом лирические романсы. Она, не смущаясь, дополняет недостающие ноты и выразительность движением плеч и рук, — неустающих рук, ласкающих теперь пространство. А лицо с установившейся улыбкой смеется, заглядывает в чужие лица и только одни брови говорят об ином, нездешнем…

«Нинетта из Ниццы»… Вышла маленькая француженка с головкой в мелких желтоватых локонах, вся ребячливая, такая же, как ее коротенькое до колен белое платье с голубым поясом, наивная, как бантики на маленьких туфлях и такая развращенная, как ее глаза и песенки. Она поет, а думает совсем о другом и заученно останавливается там, где следует и вскидывает глаза…

И еще одна… Она еще не проснулась, лицо у нее вялое, доверчивое и глупое. Она бросает в публику цветы без стеблей и что-то выкрикивает. Не слышно что и, может быть ее и не слушают вовсе, и не видят?..

Наконец, последняя, — акробатка, наверное, больная… Выходит и раскланивается. Лицо у нее мокрое, истомленное, взгляд бессмысленный.

Зачем так много женщин? Их слишком много! Так хочется увидеть хотя бы неизбежного неаполитанского тенора с большими белыми зубами… Не помешали бы и пять-шесть дрессированных собачек: фоксов или пуделей. И еще хочется, чтобы был между этими женщинами безрукий художник или музыкант…