Над любовью
(Современный роман) - Краснопольская (Шенфельд) Татьяна Генриховна - Страница 7

— Почему? Я так люблю приезжать сюда, я отдыхаю…

— Не верю. Раскладываете на столах неразрезанные книги, расставляете на туалете неоткрытые флаконы и забегаете сюда, чтобы отдать дань несуществующему уже для вас Богу, так, по традиции. Бросьте вы все это; упрямство и только, — говорила Кэт.

— Друзья мои, я думаю, что пора ехать, а то вы рассоритесь. Предоставьте Извольскому обманывать себя, ее и другую ее. В конце концов, больше всех обманут он сам, хотя, наверное, убежден, что у него в душе:

Так ведь, кажется, сказано у поэтессы?

— Она талант! Какие умные слова!

И Извольский снова оживился и начал цитировать какие-то другие надуманные стихи.

Ехали по Невскому. На одном из углов Андрей Андреевич распрощался. Остались вдвоем.

— Люблю Андрея Андреевича, у нас есть общее.

— В чем это? — сухо спросила Кэт.

— Да вот в наших романах.

— Напрасно так думаете; у вас романы и чувственность, а у него увлечение и чувство. Знаете, последнее время вы стали слишком неправдивы и, когда вы начинаете другим лгать о себе, обманывая самого себя, становится невыразимо тяжело… Мне, по крайней мере. Ведь поймите, что со стороны кажется, будто вы взяли себе девизом: «Одной правдой не проживешь». А что может быть ужаснее, когда о своих принципах или девизах кричат чуть не на каждом углу! Это почти беспринципность.

— Друг мой, вы просто не в духе, — обиженным голосом возразил Извольский.

— Вы ошибаетесь, вы сами вызвали меня на эти слова. Зачем показали эту иллюстрацию лжи, — квартиру, в которую все равно никогда не переедете и только будете обманывать в двух кабинетах сразу?

— Ну, не перееду, не могу, жалко жену, самого себя жаль…

— Велите остановиться у Михайловской, мне надо сойти здесь.

Чуть не столкнувшись с извозчиком, мотор круто остановился. Кэт простилась и вышла. Извольскому некуда было ехать. Он рассчитывал провести время с друзьями, все было так хорошо с утра: сначала завтрак деловой, удачный, потом толчея у Несветской, а теперь только легкий запах острых духов и две пармские фиалки на серых подушках…

Ушла Кэт… зачем она была так резка с ним? Может быть, оба правы… Но разве есть правда? Разве не обманывают его все и друг друга… А вот Екатерина Сергеевна, наверное, не обманет саму себя, но счастлива ли она?

Екатерина Сергеевна нарочно сошла на Михайловской. Никакой причины для этого не было, а захотелось вздохнуть свободно без неверных, тяжелых слов. И пошла прямо по Невскому. Был шестой час в исходе и было то напряженное движение по тротуару и мостовой, которое бывает всегда перед тем, как эта улица замирает часа на два, до начала спектакля в театрах. Свет электрических фонарей расплывался в беловатые круги, окутанные сгущенным туманом и мелким дождем.

Тротуары были бурые. Люди не шли, а словно скользили у каменных стен, и казались красноватыми от света витрин. Звенели трамваи, мелькали искры, как зарницы. Вспыхивали и потухали саженные объявления над домом; зеленовато-желтыми лампионами зажглись входы кинематографов, будто сделанные из елочных бус.

Близ Морской шум и гул стихли. И только изредка проносились экипажи. Не было бус, почти не проходили люди и из зеркальных окон, точно прощаясь перед закрытием магазина, назойливо выглядывали красные и желтые розы, пестрые гвоздики и белые левкои.

Было совсем поздно.

Зима успела пройти, но весна все еще не решалась наступить. По крайней мере, думалось так, глядя на оттаявшие от снега улицы, кой-где, в тени, еще примерзшие, на бледное солнце, холодно светившее над городом и смешанные костюмы прохожих: попадались и меховые пальто и легкие, почти светлые костюмы, и дамы в шляпах с цветами и яркими бантами, кутавшиеся, однако, в пушистые меха.

Екатерина Сергеевна выходила из магазина на углу Невского и Конюшенной. В руках у нее было столько пакетов, что она не могла поздороваться с подошедшим к тому же магазину Шаубом.

— Как вовремя, позовите-ка мне извозчика! Я изнемогаю, впрочем, больше от упрямства: хотелось непременно взять все с собой.

Шауб освободил ей правую руку от трех пакетов и, поцеловав желтую шведскую перчатку, пахнувшую амброй, спросил:

— Я думаю, Екатерина Сергеевна, что лучше отослать все это с посыльным, а мы с вами пройдемся. Или вы не хотите?

— Нет, почему же. Ведь я не предполагала встретить вас и просто спешила свезти все это домой.

Шауб подозвал посыльного и, отобрав уже все пакеты у Кэт, отдал их бледному рыжему человеку в красной, с выгоревшим верхом шапке.

— Снеси все это… — и он остановился, вопросительно взглянув на Екатерину Сергеевну.

— На Кирочную, 10, в квартиру Баратовой.

— Ну, свободны теперь. Знаете, я довольно недурно устроилась, и как близко от Розен. Устаю эти дни отчаянно, устраиваясь!

Она так свободно говорила о своем переезде, то есть о том, что разошлась с мужем, что Шауб сразу почувствовал облегчение и возможность разговаривать.

— Мне говорила Любовь Михайловна, что вы уже месяц, как переехали. Я не решался к вам зайти, нигде вас не встречая; да вы ничем и не показали, что хотите меня видеть.

— Я никого не звала и никого не оповещала о своем переезде, рассчитывая, что те, кому следует знать, узнают и на то еще, что такие вещи вообще скоро становятся известными… Вначале было хорошо почувствовать себя одной и хотелось отдыхать без конца, словно после долгого летнего путешествия и если бы не то, что надоело жить в неустроенной квартире, я и до сих пор так и сидела бы у окна или за письменным столом с книгой или думала бы…

— О путешествии? — насмешливо спросил Шауб.

— Нет, ни о чем. Но вот начала выходить, покупать всякие вещи и встречаться с людьми. Сегодня даже в театр иду, на премьеру в Алекандринский.

— Скажите, Екатерина Сергеевна, вы разводитесь с Баратовым?

— Нет, пока еще нет, но, конечно, надо будет для порядка прибегнуть к формальностям.

— Как вы просто и спокойно говорите о разводе!

— А почему вас это поражает? Развод необходим, если супруги не могут больше жить в согласии, и что же тут ужасного? Ведь развод не сделает нас врагами. Он только поможет навсегда отойти друг от друга.

— Я думаю несколько иначе. Мне это кажется сложнее. Нельзя все так упрощать: ведь если чужие люди вместе плавают на одном пароходе или едут долго в поезде — то, пожимая друг другу руки, расставаясь, они испытывают некоторое волнение. А вы думаете, что по приказу закона можно навеки разлучить людей и уничтожить воспоминание… Ведь они тоже путешествовали вместе?

— Конечно, можно, в том случае, если они не испытывали волнения, расставаясь. А те ваши путешественники, испытывали его, вероятно, и при первой встрече.

— А вы, а ваши?.. — поправился Шауб.

— Я? Очевидно, нет. Потому-то сейчас я ничего, кроме успокоения и счастья, не ощущаю.

Шауб странно, пристально посмотрел на нее, в глазах его мелькнуло удовлетворение, а она шла рядом с ним, никого и ничего не замечая.

— Я устала, я прощусь с вами; не дойду пешком до дома. Вам суждено сегодня усадить меня на извозчика, — вдруг сказала другим голосом Кэт.

— Ну, если суждено, так до свидания. Вы позволите навестить вас? Когда лучше?

— Непременно и поскорее. Я собираюсь уезжать; хочется снова в Италию.

Минуты через две извозчик вез Кэт по Литейному проспекту.

На сцене бегали две босоногие девочки[20]. Одна с косой, болтавшейся на спине, а другая, более чинная, была в локонах, по-английски. Она беспрестанно выходила на веранду, выходившую в сад, снова возвращалась в комнату к своей сверстнице и каждый раз произносила какие-то непонятные слова, совсем не нужные ни ее приятельнице, ни, по-видимому, и публике. По крайней мере, когда опустился занавес, небольшой зал, тесно наполненный людьми, не только не рукоплескал, но скорее отражал неодобрение в сдержанном ропоте. Недоумение и неодобрение выражали и сидевшие в маленькой ложе бенуара Розен, Кэт и Извольский.