Не отпущу! (СИ) - "Чёрный-чёрный Дом" - Страница 6

Навсегда.

От самого себя.

Да, не зря буддизм так популярен в нашем мире. Ментальное самоубийство, возведённое в благо.

«От себя не убежишь».

«Не знаю, как от себя, а от тебя точно».

«Думаешь, смерть меня заткнёт? А если нет?»

«Я пионер и атеист, а тебя не существует», — заявил я, холодея и страшась такое даже представить.

«А чего ты, дурачок, тогда со мной разговариваешь?»

Я промолчал. Хватит! Пора заканчивать этот балаган.

«Игноришь? Ну-ну…»

Вообще охерел, ещё угрожает!

«Жень, не сходи с ума, на кого ты злишься?» — услышал я похожий на Ольгин голос.

«О, давай-давай, поговори с собой, сделай мне покладистую подружку».

— Жень! Ты что, спишь?!

Я дёрнулся, обнаружив прямо перед своим столом директора. Вечно подкрадывается… Рука сама собой защёлкала мышкой, суетливо сворачивая окна. Хотя ничего кроме рабочих программ открыто не было. От осознания пережитого страха стало тошно.

— Извините, Юрий Петрович, задумался.

Тот подозрительно на меня посмотрел. До сих пор ноющая жопа опасливо сжалась.

— И есть о чём, сорок лет! А дети где? Ты с этим не затягивай. Давай, до обеда, и свободен. Завтра отчитаешься.

— Так завтра суббота.

— Не юли! Сказал, отчитаешься, значит, отчитаешься.

— О чём хоть? — взмолился я.

— О выполнении майских указов президента! Ты дурачком не прикидывайся, а то я сам тебе бабу найду, а дарёному коню, как говорится… — Он подмигнул и вышел.

Только его активного участия в моей личной жизни и не хватало. Директор у нас такой, что, если ему что-то в голову втемяшится, лично придёт и свечку подержит. Но за то, что он меня отпустил, я был ему благодарен. Да и вообще за отеческое ко мне отношение. Мой папа умер, когда я ещё в школе учился, а мама — перед самой защитой диплома. Директор с отцом были школьными друзьями. Потому он меня и на работу сразу после института взял да всё расшевелить пытался, зазывая на охоту-рыбалку-баню-шашлыки. Я же, как мог, отбивался. Может, у него спросить, кто у меня родился? Он ведь наверняка тогда навёл справки и всё знает. Знает и молчит. Нет, лучше держать дистанцию.

По дороге домой я зашёл в супермаркет и накупил всяких вкусных ништяков. Начиная от безешного тортика и заканчивая любимыми маслинами без косточек. Навёл порядок и убрал в квартире, даже унитаз до блеска отдраил. Каждый час я спускался вниз и заглядывал в кафе, высматривая Костю, но того всё не было. С пяти до семи я и вовсе прождал его там, поедая мороженое и не чувствуя вкуса.

Мне захотелось в туалет, и я вернулся домой. Сердце тянуло обратно, но я понимал, что Костя уже не придёт, ведь раньше я встречал его именно сразу после работы. Накатывала привычная апатия, бессмысленность бытия пропитала воздух и всё моё существо. От ароматов накрытого в кухне стола тошнило. Какая тоска! Хоть бы зашёл кто или позвонил, но я вычистил от людей свою жизнь, как тот самый унитаз. Осталось только самому смыться. Я хмыкнул и поднялся. Я давно приглядел тот мост над железнодорожными путями. Перелезть через ограждение не составит труда. Я уже пробовал. И если прыгнуть прямо под поезд…

«Лавры Анны Карениной не дают покоя? Хотя ты ведь её даже не читал…»

Я вышел из квартиры, потянулся за ключами, но решил не запирать. Записка!

Вернувшись и вырвав из ежедневника лист, я написал:

«Никто ни в чём не виноват».

Только я сам, только я сам. Или я тоже не виноват? Тогда почему?.. А как же квартира? Кому она достанется? Завещать какому-нибудь детскому дому? Раньше надо было думать, идиот!

Я вылетел в подъезд, хлопнув с досады дверью. Промчался, обдав ветром, разом замолкших бабок, мимо играющих в прятки детей.

— Я считаю до пяти, не могу до десяти, раз, два, три…

Прочь! Прочь! Куда?! Ещё слишком светло. Расплавленным золотом солнце висело над горизонтом. Прямо как во сне. На автомате свернул к кафе: бродить по пыльному душному городу в ожидании темноты совсем не хотелось. Я почти дошёл до своего столика, когда увидел, что он занят.

Костя был мрачнее тучи. Сидел, уперев невидящий взгляд в учебник. Рядом стыла нетронутая чашка кофе.

Я смотрел на него и не знал, что чувствовать. Я ведь уже решился. Но надежда призывно завиляла впереди радостным щенячьим хвостом. Но отчего мне так страшно подойти к нему? На ковёр к директору и то не так жутко. Аж ноги трясутся и язык к нёбу прилип. Что я ему скажу? Привет, хочешь трахнуться? Кровь отлила от лица. Как бы в обморок не грохнуться.

На ватных ногах, преодолевая страшное внутреннее сопротивление, я подошёл к столику, выдвинул второй стул и, буквально стуча зубами, сел напротив. Чувствуя, как душа уходит в пятки, а земля из-под ног, поднял взгляд. Костя с каким-то странно-беззащитным выражением лица смотрел прямо на меня.

— Ты занял моё место, — сказал я.

========== 4. Эфебофилия ==========

Я прекрасно знал, как называется моя болезнь. Имя ей эфебофилия — любовь и сексуальное влечение к юношам. И так же, как гомосексуализм или педофилия, она не лечится, но хотя бы не вне закона. Только мне от этого не легче. Я смотрю на школьников или студентов-первогодок, и инстинкт тела, роняя слюну и нагнетая гормоны, вопит в возбуждении: «Это то, что мне нужно! Не проходи мимо, заговори с ними или завали и возьми силой!». Поэтому я обхожу школы и всякие техникумы десятой дорогой. Я знаю, что не сорвусь, что скорее убью себя, чем наврежу ребёнку. Но я бесконечно устал держать себя на коротком поводке, ощущать эти сводящие с ума тягу и желание. И сейчас, глядя на застигнутого врасплох и уязвимого Костю, я чувствовал острый приступ обострения болезни, лавовыми потоками растекающейся по телу.

Я отчётливо помню свою первую любовь. И если кто-то скажет мне, что дети ничего не запоминают и не понимают, я рассмеюсь тому в лицо. Мне было шесть лет, а Володьке — моему двоюродному брату — четырнадцать. Он мне казался самым красивым, весёлым, бесстрашным и сильным. Я боготворил его и при всяком удобном случае брал сказки, забирался к нему на колени и просил мне почитать. Видимо, он тоже мне симпатизировал, потому что никогда не отказывал, хоть и ворчал для порядка, чтобы я к нему не лип. На самом деле мне было плевать на сказки, я давно знал их наизусть. Больше всего обожая «Каменное сердце». Я скорее вслушивался в интонации любимого голоса и млел в братских объятиях. Прижимаясь ухом к твёрдой ключице, обнимая и гладя исцарапанные смуглые руки с выгоревшими на солнце волосками, что навсегда стали моим фетишем. Я хотел именно чувствовать его тело своим, жаждал его и только его ласковых прикосновений. Это было самое настоящее сексуальное влечение. Трахни он меня тогда или предложи отсосать, я был бы на седьмом небе от счастья от его внимания. Тогда я ещё не отделял себя от телесных переживаний и не судил, клеймя больным извращенцем.

Однажды, придя в гости и заглянув через стеклянную дверь на лоджию, я застал его со спущенными на щиколотки трусами и мелькающим в кулаке членом. Тот был красным и удивительно большим, раньше я такого никогда не видел, даже когда мы вместе ссали за компанию. Я затаился, шестым чувством понимая, что стал свидетелем чего-то необъяснимо-запретного и безумно возбуждающего. Рука нырнула в шорты, стискивая и отпуская ставший будто деревянным писюн, отчего странная пульсирующая щекотка в нём только усилилась. Наблюдая за сменившим руку Володькой, я скрестил ноги, что ещё более обострило необычные ощущения. И сжимал себя, поймав некий подстёгивающий накатывающую волну чего-то пронзительно-тонкого и всеохватного, как приливающая к ушам кровь, ритм. Брат застыл, выстреливая на живот чем-то прозрачно-белым. Полностью оголил подрагивающую головку и расслабленно наблюдал за выступающими густыми каплями. И тут подкашивающее ноги остро-сладкое переживание накрыло меня, разливаясь в теле вибрирующим дрожанием каждой жилки и нервной клеточки. Ноги задёргались, я ухватился за дверную ручку, чтобы не упасть, Володя услышал меня и в страхе оглянулся, быстро натягивая трусы и вытираясь снятой майкой.