L.E.D. (СИ) - "Illian Z" - Страница 54

Попка — вот она, соблазнительно оттопырена, никуда не денется теперь. Да и весь любимый — теперь полностью в моём распоряжении, в моей абсолютной власти, на моих условиях.

Только какой бы твёрдости ни был мой стояк — всё равно просто так не войти, и будет больно не только любимому, дрожащему, пока ещё от страха. Но я же сам выбирал себе джинсы! Тюбик смазки просто лопается в моей руке, раскручивать — некогда. Вишнёвая. Как это прекрасно. Думать о презервативах — неуважение просто.

Некогда жалеть птенчика, некогда его готовить — во мне пульсирует ярость змеи, огненная страсть её колец. Вжать его ещё сильнее, прогнуть. Вырывается, извивается, как только я лишь слегка тычусь. Но ещё не понимает, ещё пытается меня окрикнуть. Перехватываю его другой рукой, подаю на себя…

Врываюсь вовнутрь его безо всякой жалости, в два грубых, сильных толчка. Кричит, но звук прорывается сквозь матрац, на котором расползлось тёмное пятно, придушенно и глухо. Совсем не сбивает моего настроя и моего желания. Притягиваю ещё ближе, погружаясь в очень тесные недра полностью. Как в раскалённый вулкан. Падение в мой собственный рай.

Лишь качнуть бёдрами. Внутрь-наружу. Первобытный инстинкт охотника. Отчаянное желание обладать. Инстинкт размножения, принявший искажённую форму.

Как же тесно. Втягивает животик, сжимается, сдавливая меня внутри. Глупый, уже ничего не изменить, от меня уже не избавиться. Поскуливает, вздрагивая, когда я вновь и вновь двигаюсь, размеренно, ловя неземной, острый кайф.

Шлёпаю его, когда отчаянно пытается всё же вырваться, затихает, потом опять хнычет. Наплевать, пока во мне шипит змея. Кажется, понял, что сопротивляться бесполезно, только дёргается и иногда хлюпает носом. А я волен делать, что хочу. А хочу я — растрахивать эту нежную, девственную попку, не торопясь, основательно. Чтобы она принимала меня чуть легче, мне не приходилось бы прикладывать столько усилий.

Иногда наклоняюсь, целую, хотя, скорее, кусаю плечи любимого через футболку, шею, спину, украшая его гладкую кожу ало-синими, вспухающими розами. Будь похож на меня, причастись мне. Аминь.

Наконец, птенчик окончательно сдаётся, повисая у меня на руке мёртвым грузом. Ну пусть так, пусть ложится — тоже замечательно, хоть и не так удобно. Судорожно дёргает плечами, потом редко, с каждым вдохом, весь напрягаясь. Плачет, доходит до меня. Рыдает. Истерика.

Но даже это остановить меня — неспособно. Я уже вошёл в волнообразный, всё ускоряющийся ритм, я и сам не знаю, когда всё прекратится. Попка теперь — то, что надо, расслаблена, но по-прежнему узкая и горячая. Идеально, идеально, чёрт её…

Рычу, не столько от острейшего, ярчайшего оргазма, сколько от досады. Треплю любмого зубами за загривок. Мало, слишком мало мне этого. Хотелось бы трахать его до рассвета. А что помешает повторить?

Совесть. Осознание, проснувшееся вместе с резкой, ломящей болью во всём теле. Я же… только что…

Даже не пытается что-то предпринять, сжаться, отползти, прикрыться. Лежит на запятнанной простыне сломанной игрушкой, задушенным птенцом, безвольной вещью. А я, только что грубо, насильно, пользовавший его тело, как того желал, не могу заставить себя даже осторожно дотронуться. Как будто между нами — звенящая пропасть, шириной с необозримый космос. Я просто сижу рядом, мучаясь не только от боли, пробирающей до костей, следствии моих не очень целых вен, но и от той, что исходит из дыры в душе. Осознание собственной чудовищности.

Всё пошло наперекосяк с того момента, когда я впервые не сдержался, впервые ощутил вкус его кожи на своих губах. И покатилось по наклонной. Отчаянная несдержанность, болезненная страсть, во всё более уродливых формах. И я не могу объяснить себе её причину. Просто искушение — смертельное, и я сам не знаю, что случится в следующий раз, ведь его тонкая шея такая нежная, так просит прикосновения крепких рук…

Наконец, шевелится, тяжело перевалившись на бок, потом на спину, подтянув спутанные руки к себе. Не пытаясь прикрыться, только глубоко дыша ртом, не открывая глаз, из которых до сих пор сочатся слёзы. Волосы прилипли к лицу, измараны в кровь, как и футболка, как и всё вокруг. Засохшие потёки, шелушащиеся, трескающиеся, чёрно-бурые. Лишь под самым носиком ещё красное, влажное месиво.

Наклоняюсь над ним, чтобы убрать с лица прядь волос, прикоснуться к нему… не знаю.

Неожиданно открывает свои серо-зелёные глазищи. Вполне осмысленные. Личико искажает злость.

И он бьёт меня спутанными цепью руками, резко, в висок. Отшатываюсь от боли, успевая припомнить, что удар у него поставлен что надо — под Новый Год в баре он нехило того ублюдка вырубил.

Подскакивает и, размахнувшись, насколько хватает цепи, уже намотанной на его кулаки вместо запястий, бьёт меня ещё раз, в то же самое место, да так, что впечатываюсь затылком в стену. И ещё раз. Может быть, ещё несколько раз, но этого я уже не ощущаю — даже такая прочная и бестолковая голова, как моя, не выдержит ударов металлической цепью, помноженных на…

♥♥♥

Проснувшись, прихожу к выводу, что лучше бы не просыпался от слова «совсем». Помню всё очень чётко, голова гудит, как дырявый бак, и болит изнутри, от висков к затылку. Кажется, если глаза открою — череп потрескается. Но лежать мне не очень удобно, руками не пошевелить. Приходится веки всё-таки разлеплять.

Ну замечательно. Я уверен, все просто мечтают проснуться в таком месте. Где окно — под потолком, а лежать можно везде, потому что мебели нет. Только ночная рубашка нифига не удобная — с ремнями на груди, и рукава сзади завязаны. Выспишься тут, как же.

Поизображав из себя червяка, встаю на ноги, но теперь не менее смешное существо — птица киви. Хожу я, по крайней мере, очень похоже.

А делать в подобном заведении уж точно нечего. Я же нормальный, правда? Нормальный?

Стучу в обнаруженную дверь, обитую прорезиненным материалом, ногой. Звук выходит глухой и неубедительный, но меня, похоже, через некоторое время всё же услышали. Два дюжих санитара, и большой вопрос, стало ли мне от этого легче.

— И чего тебе? — спрашивают.

А рожи такие мерзкие, что плюнуть хочется.

— В туалет хочу.

Первое правило поведения в психбольнице — не зли персонал, ведь так?

— Уточку тебе? — спрашивает один из детин нарочно издевательским тоном.

Профессионализм, мать его. А может, он просто любит провоцировать пациентов на агрессию.

— Может, в нормальный туалет отведёте?

— Ну пошли, — смягчается второй.

— А не развяжете?

— Не положено, — коротко бросают в ответ.

— Тогда хер мне подержите, — требую, оглядывая местный унитаз, вмонтированный в пол по самый ободок.

— Хватит с тебя и этого, — отвечает тот, что попротивней, и резко сдёргивает с меня штаны до колен. — Отличная жопа, красавчик!

Ржёт. Вот только этого мне здесь не хватало. В голове всплывают всякие ужастики и триллеры. Отвратительное ощущение беспомощности. Страх. Ведь если они меня заломают с известной целью, никто не поможет, ничего не смогу сделать. Как я своего любимого. Но он оказался не таким уж беспомощным, а я вот сейчас не вижу, чем и как защититься.

К счастью, это была только шутка, с меня, видимо, достаточно и тех унижений, которые испытываю, пытаясь поссать. Карма, блядь, беспощадная ты мразь! Да тому же Беку было в сто раз удобней!

Единственно возможной позой для того, чтобы помочиться, и не обоссать всё вокруг, включая штаны, является типично женская. Я так последний раз мочился, когда ещё ходить не умел.

Приняв сие положение, нацепляю на лицо самое безмятежное выражение, на какое способен, как будто я каждый день так делаю. В любом случае, делать свои дела в утку было бы позорнее во много раз. Посидев немного, осознав всю противную невозможность стряхнуть, вздыхаю, встаю.

— Хороший мальчик, — мне поправляют штаны. — Пойдёшь к дяде психиатру?

Пожимаю плечами. Уже не обращая внимание на сюсюканье. В конце концов, каждый развлекается в меру своих полномочий, а мне глубоко пофигу, куда и к кому идти — из психушки столько же выходов, сколько и из гроба.