Летняя практика - Демина Карина - Страница 21

— Ему он не помеха. Мертвого тяжело убить. — Дед все ж отпустил меня и сам сел на лавочку. Огляделась я. От диво, только что были мы… а где-то были, где ничего, окромя нас самих, и не было, ныне ж глазом моргнул, и все переменилось.

Стоим…

Во дворе стоим.

Забор из ивовых прутьев плетен, низехонек, за таким только гусаков держать, да и то перемахнут, не запарятся. Травкой двор порос мелкой. Вон, малинник вдоль забора растянул колючие лапы.

— Тут я жил. — Дед по лавке рукой провел, нежно, будто живого кого гладил. — Сто годков… и еще столько ж… Божиня отмерила.

Он коснулся щепотью лба.

— А ты постой, девка, чай, ноги молодые…

Постою. Мне не в тягость.

Поглазею вот… на траву, в которой одуванчики рассыпаны щедро. Еще немного — и зацветут, выкинул белые шары детям на радость. Помнится, самое милое дело было — дуть, гадаючи, дед аль баба… я всегда дедов выдувала, то ли дула сильно, то ли попадалось так, что лысыми оставались головки одуванчиковые.

Вспомнила.

Вздохнула.

На деда поглядела.

На хатку его со стенами белеными, гладенькими, с крышею, дранкой крытою. И стоит та хата, нарядна, светла оконцами. Ставенки резные. Крылечко горбатенько. У крылечка псинка свернулась махонькая, из тех, которых пустолайками величают.

Рыжевата.

Ушко драное, хвост бубличком.

Будто бы дремлет, да сон собачий чуток. Тронь — и очнется, зазвенит, хозяина о госте предупреждая.

— Хорошая у меня была жизнь, — сказал дед, на собачку глядючи с улыбкой. — Если и жалею о чем, то о слабости своей, которая всех сгубила… дитя невинное пожалел… да только предки наши не дураками были, небось тоже детей было жаль, да… она не пожалела, все жизни собрала. Гляди.

И увидела я деревню.

Большую деревню, аккурат, что Барсуки.

Тын, который от леса ее защищал. Дома. И побогаче, и победней. Дворы, снегом занесенные. Людей. Копошкались, у каждого дело свое… детвора бегает, ей холод нипочем. Собаки по будам попрятались. Кошка вот на плот забралась и сверху на людей поглядывает, да с усмешкой…

Я почуяла, как холодно стало вдруг, будто на солнце туча набежала.

И застыло оно.

Кошка только и успела, что глаза открыть, спину выгнуть с шипением, а после и упала замертво. Она шла по улице, простоволосая и босая, страшная, как сама Морана, вздумайся ей до людей сойти. Она протягивала руку и срывала жизнь за жизнью, не различая, чью берет, скотины аль человеческую.

Встал перед ней старик, посох поднял, да только она того и не заметила. Руку протянула, пальцы сжала, будто обнимая хрупкий стебелек травяной. Дернула.

И упал он.

Как попадали прочие…

— Моя в том вина, — сказал дед, взмахом руки стирая деревню. И дом его сгинул. И вновь мы оказались в старой хате, где я ночевать поставлена была. — И нету мне пути в ирий. Отказано мне в посмертии, пока не исправлю то, чего натворил. А сам я на то неспособный… поэтому слушай, девка, внимательно. Дважды повторять не стану.

Говорил он…

Хорошо говорил и меня заставлял повторять, чтоб, значится, каждое слово запомнила. Я-то во сне старалась, благо голова моя уже приспособилась всякую книжную премудрость ловить, а тут не то заклинание, не то молитва, а может, и одно и другое…

Глаза я разлупила с того сна, когда солнце уже через порог перебралось.

— Горазда ты, Зосенька, спать, — напротив лавки сидел Кирей и орешки перебирал. — Архип Полуэктович прям изволновался весь, где ж это Зослава наша.

— Здесь, — пробурчала я.

От неготовая я была к гостям, чтоб прямо и спозаранку. Сижу в одное рубахе, взопревшая от ночных страстей, лохматая, страшенная, как мара-призрак, которая к душегубам для усовестления оных является. Мыслею, что, ежель бы явилась к кому, точне усовестился б человек, душегубец он аль так, курей крал.

— Я вижу, что здесь. — Кирей орешек пальцами сдавил, чтоб шкарлупка треснула, и ее на пол кинул, иродище рогастое. Даром, что ль, я накануне полы эти мела-выметывала?

Я Кирею кулака показала, только он не усовестился, плечиком повел саженным да орешек в рот кинул.

— Лежишь, ни жива ни мертва… бужу — добудиться не могу. Даже целовать пытался.

— Тьфу на тебя!

От негоже честной девке да с утреца этакие ужасти сказывать!

— Не помогло…

Совести у Кирея было меньше, чем в свинье боярского гонору. Другая шкарлупка на пол полетела. И этакого непотребства я вынести не могла.

Встала.

Руки в боки вперла.

— Веник, — говорю, — там. — И в сторону печки пальцем указала. — Намусорил — подметай.

Кирей за пальцем моим головушку повернул, бровку приподнял. Еще б рогу поскреб, притворяючись, что не разумеет, об чем я туточки. Ага, как тайны и заговоры, так он поперед иных прется, а как пол месть, то и разом понимания лишается.

— И вот я подумал сперва, что надо бы кого на помощь кликнуть… а потом подумал, что, может, и лишнее это будет. — Кирей орехи в кошель ссыпал. — Что полежит Зослава и сама вернется. Чай, не трепетная она барышня, которая во снах заблудиться способна.

— Надобно тебе чего?

Я веника взяла и самолично Кирею поднесла. С поклоном протянула. Он вздумал было от этакое чести отказываться, да у меня не забалуешь.

Пришел.

Натоптал.

Орехов налузгал, пока я тут по снам гуляла, так будь добр хату до порядку довести.

— Надобно… — Кирей веник взял двумя пальцами с видом таким, что впору мне, девке сущеглупой, усовеститься крепко.

Не усовестилась.

Он встал.

Вздохнул.

— Надобно переговорить… только не здесь… и еще, Зослава… скажи, как тебе спалось на новом месте? Чего снила?

— Тебя, — не стала я душою кривить. — С головой отрезанной… прочих мертвыми… или вот Арея с боярынькой этой…

Нахмурилась. Вот как бы не в руку сон этот случился.

— Ревнуешь? — поинтересовался Кирей и веничком по полу мазнул. Этак легонько, гладючи. Кто ж так метет-то? Пылюку одно гоняет.

— С чегой мне ревновать?

А сама-то хмурюсь, сон вспоминаючи. Не про первый бы мне думать, который одно глупство, но про второй, в коем упреждение видится. Не справлюсь, и все сгинуть.

— Не знаю…

— Ты мети-мети…

— Злая ты, Зослава… еще не поженились, а уже помыкаешь. Что ж после свадьбы-то будет? Даже сочувствую я племянничку…

И шась веником влево.

После вправо.

И вновь влево.

— А мы тут все сны видели… интересные… Елисей — как своим братьям горло рвет и в крови валяется… Емелька — что горит заживо… Евстя — медведя… и вот интересно мне стало, с какой такой напасти эти массовые кошмары приключились. Прежде я как-то особо чувствительным не был, а тут…

Спрашивать, чего ему снилось, я не стала.

Не расскажет.

— И вот подумалось, что неспроста это… я без сил. Емелька еле ноги тягает… а девицы наши, раскрасавицы, с утра похорошели, порозовели… вьются вокруг Егора.

Веником Кирей махал, что саблей, старательно да с оттягом, но чище с этое работы в хате не становилось. Я же косу переплетала.

В лицо водой студеною плеснула, которая найпервейшее средство от всяких бед и снов дурных. Рушником накрахмаленным да с шитьем узорчатым отерлась.

И так ответила:

— Может, конечно, оно все и так. — Я отошла за печь, на которую вчерась еще занавесточку примостила, аккурат для этакого случаю. Рубаху пропотевшую скинула, другую надела, чистую. Заместо летника — костюм еще тот, Киреем даренный, крепкий он и легкий, самое оно для лета. А что в портках, так я попривыкла. Небось коль и вправду будем нежить местную воевать, в портках всяко сподручней будет. — Только… недоказуемо.

Кирей разогнулся и пот со лба смахнул. То есть вид сделал, будто смахивает и притомился крепко. Огляделся.

Нахмурился.

А что он думал? Небось пол месть — не царствием править, тут сноровка нужна. Он же ж шкарлупки свои по всей хате раскинул. Матюкнулся и принялся руками собирать. Понял, что с хаты не выйдем, пока чисто не станет.

— Это верно, Зослава, но… вот вспомнилось мне, что в доме у тебя никто на дурные сны не жаловался.