Взять хотя бы меня - Кэмерон Джулия - Страница 24

– В самом деле.

– Если все сработает, это будет таким облегчением для меня!

– Ну так попробуй.

– Хорошо.

Итак, сестра повесила на видное место напоминание, что отныне за эстетику ее картин отвечает Бог. Избавившись от постоянного самоанализа и самоосуждения, Либби стала рисовать намного свободней. Скорость ее работы росла, а с ней росла и уверенность в себе. Сестра то и дело ловила себя на мысли: «Если для Господа это достаточно красиво, то для меня и подавно». Больше она не критиковала себя за каждый мазок и не стремилась все перерисовать. Ее картины, казалось, жили своей жизнью, они будто наслаждались обретенной свободой. Портреты стали менее постановочными и более естественными. Либби начала включать в свои картины детали, которые ранее безжалостно редактировались и изгонялись. Она почти и не заметила, как ее карьера пошла в гору. Когда наконец сестра сообщила мне об этом, я невольно подумала: «Значит, все-таки есть что-то в этой идее с Богом».

– Ну конечно, в этой идее с Богом что-то есть, как же иначе? – фыркали «друзья по трезвости» в ответ на мой скептицизм. В борьбе с собственным пьянством им помогла исключительно опора на «высшую силу», какой бы та ни была. Я узнала, что это срабатывает и в других сферах жизни. И вообще, кажется, невозможно было придумать такую область деятельности, в которой «идея с Богом» не сработала бы.

– Мне нужна идея для нового сценария.

– Помолись, попроси у Господа подсказки.

– А что если у него нет идей для сценария?

– Откуда еще, по-твоему, они берутся?

– Понятия не имею.

Мне посоветовали воспринимать Бога как своего нового работодателя. Что, дескать, если я помогу ему с его работой – буду оставаться трезвой и помогать другим завязать с выпивкой, – Господь поможет мне с моей. Как духовная опора это утверждение казалось мне наивным, даже еретическим. Ну конечно, Бог не разбирается в кинобизнесе. Но так ли я на самом деле в этом уверена?

На самом деле я не была уверена ни в чем. В трезвом состоянии мир открывался мне с совершенно другой стороны. Даже самые привычные вещи не избежали этого. Взять, например, мое восприятие цвета. Пьяной, я обожала черный. Трезвой, я испытывала необъяснимую тягу к пастельным оттенкам. И мне стал нравиться белый. Что-то странное творилось с чувством юмора. У пьяной Джулии в ходу были язвительность и сарказм. Мои шутки сочились ядом и желчью. Протрезвевшую, меня стали смешить откровенные глупости. Хохотала я куда больше и, кажется, даже обрела умение смеяться над собой. Ничто в мире не могло стать для меня концом света. А если вдруг казалось, что это не так, нужно было напомнить себе про чувство веры и благодарности. Другими словами, на свете не было ничего настолько плохого, что выпивка не могла бы сделать еще хуже.

Взять вот, например, извечную проблему денег. Весь мой опыт работы был связан с писательством, и, если никто не захочет платить за мои тексты, я смогу разве что в официантки податься. За первый же «трезвый» месяц я написала три оплаченных статьи, но в последовавшие за этим месяцы мне заплатили только за одну статью для Rolling Stone – причем этот материал, впервые в моей жизни, был отклонен редакцией. Частичный гонорар, предусмотренный договором, равнялся всего паре сотен долларов. Ни Доменике, ни мне этого, разумеется, не хватило бы. Мне нужны были алименты от Мартина и выплаты на содержание ребенка – но он временно тоже оказался на мели. Жизнь в высшем свете опустошила его кошелек. Мартин был истощен, как и его финансы. Я не могла даже заплатить за жилье. Что касается еды, то тут мы с Доменикой целиком зависели от того, что в Almor Liquor я была на хорошем счету и мне открыли кредит. Ограниченный набор бакалеи, что имелся там, и стал нашим пропитанием. Кастрюлю за кастрюлей я варила бесконечные макароны с сыром.

– Что же нам делать? – спросила я у своих наставников, имея в виду: «Наша с Доменикой жизнь катится в ад. Скоро мы окажемся на улице».

– Сегодня у вас есть что поесть? – вопросом на вопрос ответили мне.

– Да. А как же аренда дома?

– Поговори с владельцем. Скажи, что ты заплатишь, как только сможешь. Скажи, что сдержишь слово и тебе можно верить.

Итак, я пошла к Максу Шоуолтеру и рассказала, что у нас стряслась беда. Макс ответил, мол, заплатишь, когда сможешь, не переживай. Но переживания давали мне ощущение, что я хоть что-то делаю, – то, что прежде давала выпивка. Там, где раньше я беспробудно пила – сейчас я часами места себе не находила.

– Переверни все с донышка на горлышко, – советовали мне, на «трезвеннический» лад переделывая поговорку «Падай, а соломки тебе подстелят». Но сказать было куда легче, чем сделать. Я не понимала, верю ли сама, что у Богу есть дело до моих проблем.

– Так что же нам теперь делать? – вновь вопрошала я, теперь уже имея в виду «Ну хорошо, сегодня у нас все окей, а завтра что?».

– Живи одним днем, – отзывались наставники. – Сегодня у тебя есть крыша над головой. Сегодня у тебя есть еда.

Когда я не переживала, я писала. Ежедневно на этом свете появлялись три страницы моей прозы.

В день, ознаменовавший собой полгода моей трезвости, сценарий «Занятий» внезапно привлек к себе интерес. Мой агент Джефф Берг продал его Paramount, и к вознаграждению дополнительно прилагался рабочий кабинет в киностудии. Наконец-то я стала «настоящим» голливудским сценаристом! Можно теперь ходить в сценарный офис и творить там все, что положено творить сценаристу. А значит, Доменику придется отдать в детский сад, работающий по системе Монтессори. Не будет больше полетов мысли за пишущей машинкой на обеденном столе. Но я была в восторге – до того момента, пока не опробовала все это.

Хотя моим соседом по кабинету оказался добрый и веселый сценарист Дэвид Фриман, я чувствовала себя так, словно сами эти стены загнали меня в ловушку. В моем распоряжении имелся огромный деревянный стол и единственное окно. В длину и ширину офис насчитывал по три с половиной метра. И, как я ни пыталась, у меня не получалось мысленно наколдовать этому месту столько очарования, чтобы хотя бы смягчить ощущение, что я в тюрьме. Я скучала по Доменике. Я скучала по своей новой, но уже такой привычной трехстраничной манере письма. Я скучала по пижамам, из которых можно было не вылезать, царапая что-то за обеденным столом. Офис служил мне плохую службу – он блокировал мои творческие способности. Здесь все сводилось исключительно к продуктивности, к выработке. А чего хочется мне самой? Играть роль писательницы или быть ею?

– Боюсь, мне придется освободить место в офисе, – заявила я испуганному Джеффри Катценбергу. – У меня маленькая дочь, и, думаю, будет лучше работать дома. Но все равно большое тебе спасибо. Я пришлю переработанный текст как можно быстрее.

Я протянула ему ключи от офиса, а с ключами – и весь престиж и шик этой работы. Я сошла с ума? Ведь, пока он у меня не появился, я искренне думала, что могла бы убить за собственный офис на киностудии.

– Ты писатель. Писатели – пишут. И именно творчество делает тебя писателем, – заверили меня наставники.

Творчество, а не обед в киношном буфете. И не место на студийной парковке. И даже не кабинет с моим именем на двери.

«Творчество делает меня писателем» – к этой простой истине нужно было еще привыкнуть. Домой я вернулась с большим облегчением. Я буду просто счастлива писать новый материал с Доменикой, ползающей под столом возле моих ног. И хотя я не выражала это именно такими словами, но ни на секунду больше не усомнилась в мысли, что кинобизнес Господу тоже по плечу. Может, и не стоило мне тусить в Paramount и играть в политику. Может, мне просто стоило писать. Возможно, Бог пожелал дать мне одновременно две роли – писательницы и матери, – а выбирать между ними не нужно.

Продав студии Paramount сценарий, я смогла отдать долг Максу. А также расплатиться по счетам в Almor Liquor.

– Вы по-прежнему не пьете? – поинтересовался тамошний менеджер, когда я закрывала кредит. Пришлось ответить, что да, я по-прежнему не пью и что трезвость оказалась удивительно приятным ощущением. Надо было еще сказать, что трезвость и все, что произошло благодаря ей, стало для меня откровением, – но я не сказала.