Лунная радуга. Этажи
(Повести) - Авдеенко Юрий Николаевич - Страница 34

Отчаянно хохоча, девчонки убежали.

Филя поднял портфель, оттер грязь… Удрученно посмотрел на меня. Кажется, мое присутствие мешало ему заплакать.

Раздавленная сигарета лежала на земле. А в пачке больше не было. Филя спросил:

— Нет закурить?

— В твоем возрасте это вредно. Уши могут опухнуть.

Мальчишка посмотрел недоверчиво:

— Разыгрываешь?

— Разыгрываю… Какая из них твоя?

— Как моя?

— За кем стреляешь?

— А… Юлька. Та, что в розовом.

— Она знает?

— Догадывается…

— Нужно объясниться!

— Советы давать легко, — устало сказал Филя.

— Ты мужчина. Брюки носишь…

— Сейчас все брюки носят…

Дождь лил. На улице еще не совсем стемнело. Но уже во многих окнах горел свет.

— Где ближайший телефон?

— Направо… А потом свернешь.

Я нашел телефонную будку. Но она была занята. В будке стоял солидный мужчина. Он говорил что-то быстро. Я решил обождать. А дождь торопился, мочил мои волосы и уши. Наконец я постучал в стекло. Дескать, пора бы знать и совесть. Мужчина приоткрыл дверь, сунул мне зонтик. И с чистым сердцем закрыл за собой дверь. Крыша — великое дело. Даже если это только зонт. Капли стучали строже, настойчивее.

Мужчина вышел из будки, одарил меня благодарственной улыбкой, сказал:

— Бывает.

Взял зонт. И ушел. Я набрал номер, не закрывая двери. С дождем не так одиноко. Трубку сняла не она:

— Да.

— Можно Аллу?

— Ее нет. Алла в рейсе…

Все равно, я не знал, что сказать ей. Еще, чего доброго, стал бы от волнения заикаться в трубку. Или нести галиматью, пыжась доказать, какой я умный и волевой человек. Конечно, такие вещи смешно доказывать словами. Но многие пижоны доказывают. И что уж самое странное — находятся люди, которых красноречивая трескотня ослепляет, словно встречная машина.

— Болтуны потому до сих пор встречаются, что всегда есть кому слушать их, — это опять боцман Шипка.

А возможно, и нет. Возможно, я где-нибудь в другом месте и в другое время эти слова слышал. Но теперь так получается, что все правильное, все житейское я приписываю боцману Шипке. Почему? Боцман — исключительная фигура? Эрудит? Морской профессор? Да нет. Моряк как моряк. Человек как человек. Только за четыре года я понял, что боцман Шипка справедлив, что главное в жизни боцмана — это мы, матросы, и что лично для себя он ничего не хочет: ни адмиральского звания, ни регалий, ни путевки в санаторий. Отсюда и вера моя в него.

А в Стаса веры нет, хотя Стас и не заставлял меня гальюн драить, и не посылал на камбуз бачки мыть, и друзьями закадычными мы десять лет считались.

Еремей говорил, что Стас звонил, удивлялся, куда это я исчез… Но мне еще рано встречаться со Стасом. С ним нужно говорить серьезно и откровенно, как мужчина с мужчиной, а не лепетать и не оправдываться, точно самовольщик в комендатуре.

Ладно, подумаем…

Но вот куда вечер девать? Жаль, Еремей с Еленой Николаевной в Болшево укатили. Однажды и я ездил с ними туда, в Дом творчества кинематографистов на просмотр итальянской картины. Запомнилась мне эта поездка. Ехали на такси. Темное, в лужах, Болшево казалось краем света. Ветер, почти незаметный в городе, с завыванием носился между мокрыми, нагими деревьями, напоминавшими скелеты, а может, остовы разбитых кораблей, а может, и не то и не другое, но все равно смотреть на деревья было немножко жутко. Редкие освещенные окна усугубляли картину, потому что дома стояли в глубине садов, а изъеденные темнотою окна были круглыми и далекими, как звезды.

Миновав деревянный мостик, мы еще некоторое время ехали по дороге, некруто взбирающейся вверх, и потом свернули влево, под арку. По аллее скатились к двухэтажному каменному особняку, возле которого уже стояло несколько легковых машин.

Зрительный зал в Доме творчества кинематографистов невелик. Точнее — крошечный. Комната в полуподвальном помещении мест на пятьдесят. Уют. Мягкие кресла…

Показывали «Ночь» режиссера Микеланджело Антониони. Долго ожидали переводчицу. Наконец она приехала. В просмотровый зал хлынула публика. Каждый что-нибудь заранее оставлял в кресле: зажигалку, блокнот, листок бумаги и другую мелочь — и теперь смело садился на свое место. Елена Николаевна разговаривала с молодым, но уже успевшим ожиреть мужчиной в серой шерстяной рубашке. Он сидел, небрежно откинувшись в кресле, и лениво выталкивал слова, будто боялся, что их не успеют законспектировать. Это был преуспевший сценарист, фильмы которого на колхозную тематику хотя и не поднимали острых социальных проблем, но были милы и лиричны и нравились зрителям…

— Из всех Антониони я предпочитаю Феллини, — сказал преуспевший сценарист.

Елена Николаевна заспорила. Она сказала, что Антониони был в прошлом писателем и у него своя кинематографическая манера, отличная от неореалистов и от Феллини тоже.

Вероятно, в фильме было много личного. Герой — популярный писатель. У него деньги, слава, поклонники. Молодая, прекрасная жена. Но и писатель и его жена совершенно одиноки. Одиноки, хоть и живут вместе… Тема одиночества — страшная и холодная, как бездна, — пронизывает весь фильм. Там есть изумительная сцена в сумасшедшем доме, когда психически ненормальная девушка рафаэлевской красоты увлекает писателя в палату и предлагает ему себя. Сцена полна отчаяния и безысходности, граничащими с безумием…

Большую часть фильма заполняют эпизоды ночи. Высшее общество. Чем только не занимаются эти люди! И все они либо пусты, либо одиноки… На рассвете в туманном саду писатель и его жена, кажется, обретают друг друга… Что их сблизило? Одиночество. Так сближает случайных людей долгая, долгая дорога. Грустно…

Но не настолько, чтобы уходить из зала… В самый напряженный момент преуспевший сценарист поднялся и, шаркая подошвами, демонстративно пошел играть в бильярдную.

Суббота пропала!

Побродив по Москве, я поехал домой. И когда сошел с автобуса, то проходил мимо клуба. Услышал там музыку. И решил зайти. Я несколько раз дернул дверь за ручку. Но она была закрыта. У освещенного парадного стояла группа ребят. Один из них, бородатый, сказал:

— Не тяни, а то оторвешь.

— У меня пригласительный билет, — соврал я.

Бородатый оказался философом:

— Билеты, как и все в жизни, невечны. Органические вещества умирают, неорганические разрушаются. Билеты аннулируются…

— Светлый ум… Тогда ответь, почему при одной и той же мощности двигатель с большим числом оборотов меньше двигателя с меньшим числом оборотов? — нахально спросил я.

Ошарашенный премудростью вопроса, бородатый уважительно посмотрел на меня. Пауза позволила одному из ребят весело заметить:

— Что, Колумб? Схлопотал по щекатурке!

— Надо подумать. Я не выдаю экспромтов. Экспромт — штука хорошая, но безответственная.

— Тоска, — поеживаясь, сказал я.

— Ступай в агитпункт. Развеселишься! — моментально среагировал Колумб.

Дружным хохотом ребята оценили его остроумие.

Опасный противник! Нужен немедленный ответ. И я… Я повернулся и пошел к двери, над которой, высвеченное лампочками, висело красное полотнище с надписью: «АГИТПУНКТ».

Вошел. Тишина. Длинный стол с газетами и журналами. А за другим столом — спиной ко мне — девушка. Она перегнулась над столом. И я вижу лишь юбку в клетку, капрон и туфли. Она не обращает внимания на то, что кто-то вошел. А я, рассматривая ее, говорю:

— Туземная молодежь просто недооценивает возможности агитпункта.

Девушка выпрямляется.

— Ксеня?! Простите…

На щеках у Ксени румянец. Глаза настороженные:

— Какими ветрами?

— В свободное время я работаю над повышением своего идейно-политического уровня.

— Я думала о вас совсем иначе.

— Я тоже… Это все потому, что слово «бригадир» — мужского рода… И вообще как здесь, на гражданке? Начальник в неслужебное время все же начальник или нет? Во флоте боцман — всегда начальник. А в увольнении еще страшнее…