Когда под ногами бездна - Лихэйн Деннис - Страница 8

Рейчел встала.

– Сядьте, – произнес он громко. Двое, сидевшие за столиком неподалеку, повернулись в их сторону. – Пожалуйста, сядьте. Не бойтесь, я буду вести себя хорошо.

Она села.

Доктор Феликс Браунер достал из кармана пиджака старый, сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и протянул через стол. Рейчел взяла его. Дрожь в руке усилилась, но ей было наплевать.

Это был больничный бланк с шапкой «Женская клиника Браунера». Ниже стоял заголовок «Анамнез отца».

– Он приходил ко мне в клинику всего два раза. Мне показалось, что они часто ссорились. У некоторых мужчин возникает страх перед беременностью их женщины. Им представляется, что они попали в ловушку.

В графе «Фамилия» было аккуратно написано синими чернилами: «ДЖЕЙМС».

Вот почему они не могли его найти. Его фамилия была Джеймс, а имя – Джереми.

Джереми Джеймс с сентября 1982 года преподавал с полной нагрузкой в Коннектикутском колледже, небольшом учебном заведении гуманитарного профиля в Нью-Лондоне. В том же году он купил дом в городишке Дарем с семитысячным населением, расположенном на 91-й автомагистрали, в шестидесяти милях от того места в Саут-Хэдли, где выросла Рейчел, и в десяти минутах езды от дома в Мидлтауне, снятого ее матерью в тот год, когда Рейчел заболела мононуклеозом.

В июле 1983 года он женился на Морин Уайдермен, а в сентябре 1984-го у них родился сын Тео. Второй ребенок, Шарлотта, стала подарком на Рождество 1986 года. «Значит, у меня есть единокровные брат и сестра», – подумала Рейчел и впервые после смерти матери почувствовала хоть какую-то связь с миром.

Зная фамилию и имя, Рейчел уже через час получила всю информацию о жизни Джереми Джеймса – по крайней мере, ту, которая попала в официальные источники. Он стал адъюнкт-профессором истории искусства в 1990 году и профессором в 1995-м. В 2007 году, когда Рейчел разыскала его, он работал в колледже уже четверть века и возглавлял кафедру. Его жена, Морин Уайдермен-Джеймс, работала хранителем отдела европейского искусства в хартфордском музее «Уодсворт Атенеум». В Сети отыскалось несколько фотографий Морин, Рейчел понравились ее глаза, и она решила, что с ней можно будет поладить. Нашелся и Джереми Джеймс, теперь уже лысый и с большой бородой. На всех снимках он выглядел солидным, многознающим профессором.

Рейчел позвонила Морин Уайдермен-Джеймс и представилась. Последовала крошечная пауза, а за ней ответ:

– Я уже двадцать пять лет жду твоего звонка. Ты даже не представляешь, Рейчел, какое это облегчение – услышать твой голос.

Закончив разговор, Рейчел уставилась в окно, стараясь не заплакать, с губой, закушенной до крови.

Она отправилась в Дарем в начале октября, в субботу. На протяжении почти всей своей истории Дарем был центром сельскохозяйственного района, и, проезжая по узким проселочным дорогам, Рейчел видела огромные вековые деревья, полинявшие красные конюшни и коровники, а иногда – коз. В воздухе стоял запах горящей древесины и яблок из близлежащих садов.

Наконец она подъехала к скромному домику на Горэм-лейн, и Морин открыла ей дверь. Это была красивая женщина в больших круглых очках, подчеркивавших спокойное, но проницательно-любопытное выражение светло-карих глаз. Каштановые волосы, небрежно завязанные в конский хвост, были темными у корней, а на висках и надо лбом виднелась седина. На Морин была красно-черная рабочая рубаха, которую она носила поверх черных рейтуз, – и никакой обуви. Когда она улыбалась, озарялось все ее лицо.

– Рейчел, – произнесла она тем же голосом, которым вела телефонный разговор: смесь облегчения и дружеской непосредственности. Похоже, ей не раз доводилось произносить это имя за прошедшие годы, и это вызывало легкое беспокойство. – Входи.

Она отступила в сторону, и Рейчел вошла в обитель двух интеллектуалов – книги начинались в прихожей, занимали все стены в гостиной и часть стены под окном в кухне. Сами стены были выкрашены в яркие цвета; краска местами облупилась, но никто не обращал на это внимания; везде на свободных местах помещались статуэтки и маски из стран третьего мира, а на стенах висели предметы гаитянского искусства. При жизни матери Рейчел часто бывала в подобных жилищах и знала, какие пластинки будут на встроенной полке в гостиной и какие журналы – внутри корзины в ванной, на какую станцию настроен приемник в кухне: Национальное общественное радио. Она сразу почувствовала себя как дома.

Морин подвела ее к двум раздвижным дверям в глубине дома, оперлась руками на простенок между ними и оглянулась на Рейчел:

– Ты готова?

– Как можно быть готовым к такому? – бросила Рейчел с растерянной усмешкой.

– Все будет хорошо, – тепло произнесла Морин, но в глазах ее проглядывала печаль. В жизни каждой из них начиналось что-то новое и заканчивалось что-то старое. Как подозревала Рейчел, Морин печалилась именно из-за этого. Все теперь будет по-другому.

Он стоял посреди комнаты и повернулся к ним, когда отворилась дверь, одетый примерно так же, как его жена, только вместо рейтуз – серые джинсы. Рабочая блуза, тоже из шотландки, тоже не заправленная в брюки и незастегнутая, была сине-черной, под ней виднелась белая футболка. Небольшое серебряное кольцо в мочке левого уха, три темных веревочных браслета на левом запястье и толстый кожаный браслет с массивными часами – на правом придавали ему слегка богемный вид. Лысина блестела, борода выглядела более короткой, чем на фотографиях из интернета. В целом он выглядел постаревшим; глаза запали, лицо слегка обвисло. Он был выше, чем ожидала Рейчел, но немного сутулился. Когда она подошла к нему, он улыбнулся. Это была улыбка из ее детства, то, что она будет помнить до самой смерти и еще долго после похорон. Неожиданная и неуверенная улыбка человека, которому некогда приходилось просить разрешения, прежде чем выражать свою радость.

Он взял ее за обе руки и окинул взглядом, жадно впитывая все подробности.

– Боже мой, – прошептал он, – посмотрите на нее, только посмотрите на нее.

Затем он сильно и неловко притянул ее к себе. Рейчел тоже кое-как обняла его. Он потяжелел и в талии, и в спине, и в плечах, но она прижалась к нему так тесно, что кости их соприкоснулись. Закрыв глаза, она слышала, как бьется его сердце, словно волны, набегающие на берег в темноте.

Рейчел подумала, что от него по-прежнему пахнет кофе. А вот запах вельветовых штанов исчез. Только кофе.

– Папа, – прошептала она.

Он отстранился, очень осторожно, но решительно, и указал рукой на кушетку:

– Садись.

Рейчел покачала головой, готовясь к тому, что сейчас на нее обрушится очередная порция дерьма.

– Я постою.

– Тогда давай выпьем.

Он подошел к барной тележке и стал готовить напитки для всех троих.

– Когда она, твоя мать, умерла, мы были в Европе. Я в тот год проводил каникулы во Франции и узнал о ее смерти лишь спустя несколько лет. У нас не было общих друзей, которые могли бы сообщить мне об этом. Я очень сочувствую твоей потере.

Он посмотрел ей прямо в глаза, и сила его чувства встряхнула ее, как удар кулака.

Почему-то ей пришел в голову только один вопрос:

– Как вы познакомились?

Он объяснил, что встретил ее мать летом 1976 года в поезде, возвращаясь из Балтимора с похорон собственной матери. Элизабет только что получила докторскую степень в Университете Джонса Хопкинса и направлялась на восток, в колледж Маунт-Холиок, чтобы приступить там, впервые в жизни, к преподаванию. Джереми уже третий год работал на полставки адъюнкт-профессором в колледже Бакли, в пятнадцати милях севернее. Через неделю они встретились, а спустя месяц стали жить вместе.

Он подал Рейчел и Морин бокалы с виски и поднял свой. Все выпили.

– Твоя мать начала работать в краях, где господствовали очень либеральные взгляды, в очень либеральное десятилетие, и сожительство без брака считалось там допустимым. А тем более – беременность вне брака; некоторые даже восхищались этими случаями, презирая установленные нормы и правила. Но если бы она забеременела от случайного знакомого, это выглядело бы безвкусным и жалким, и в глазах людей она стала бы неразумной жертвой, неспособной возвыситься над обывательщиной. По крайней мере, так считала она сама и боялась этого.