Признание в ненависти и любви
(Рассказы и воспоминания) - Карпов Владимир Васильевич - Страница 13

Но вот чудо, снова все решило это «надо». Надо жить, а значит — что-то делать. Нельзя же иначе! Я даже возненавидела тогда это слово!.. Подпирало и сознание: видишь ли ты это или нет, а борьба идет. Она не может не идти. Вон сколько паровозов стоит! И не так уже важно, как ты примкнешь к ней. Важно примкнуть, чтоб ты вносил в нее свою лепту. Нечего тут думать о наказаниях или наградах каких-нибудь, ежели на земле твоей такое творится.

На работу его приняли безо всякого — помог бывший начальник. Старался, видно, обеспечить фашистский транспорт кадрами. Дали Ване паровоз, помощником назначили Осипа Корзюка — и пожалуйста, ишачьте.

В первую поездку, как потом я узнала, они «притирались». Знакомились с порядками, приглядывались к охраннику, который сидел рядом, держал их на мушке. Слышали — некоторые из таких понимают по-русски и малость кумекают в специальности машиниста, хотя и не показывают виду.

А вот во второй раз Ваня убедил себя… Почему убедил, говорю? Не так это все просто, по-моему, хотя и видно было, что Корзюк свой, а немец — ни бе, ни ме. Сидит с повешенным на шею автоматом и зыркает глазами исподлобья.

Поезд шел до Осиповичей. Миновали Пуховичи. Ваня принялся объяснять немцу, что впереди участок трудный и надо подготовиться, почистить топку. Тот глянул на Ваню, на лес вокруг, но кивнул.

Остановились, забегали.

Давление в котле падает, воды становится меньше, а они бегают, суетятся. Правда, немец вскоре начал вертеться на своем сиденье. А они лишь руками разводят. Тронулись только, когда тот автомат наставил. Но и тогда предупредили: ну, смотри, если что-нибудь случится, сам отвечай… И, известно, случилось. В Осиповичах паровоз пришлось гасить — сожгли топку, так как не почистили ее как следует.

А следующий раз получилось еще мудрее. Проехали всего до Степянки. Ваня, правда, загодя зажал клином поршневой подшипник, замазал его сверху мазутом и присыпал песком — чирканул, дескать, о кучу балласта. Ну, подшипник и выплавился, понятно… И снова довелось ставить состав на боковой путь в лесу, а самим подаваться в депо на ремонт…

Действовали они совместно, но, по существу, как кустари-одиночки. Вслепую, что ли, по инерции. Надо — и все тут.

К этому времени мы подружились. Правда, тогда все девичье для меня было гонором, славой. Собой и своими косами гордилась, не замечая по мирной привычке, кроме них, ничего. Да и жить очень хотелось. Потому что если живешь себе и живешь — это одно, а если знаешь, что при каждом повороте можешь потерять жизнь, — это другое. Тогда невольно задумаешься, и бунтовать подмывает. Жизнь-то один раз дается, а ты еще к тому же ничего не видела и любить хочешь.

После комендантского часа по улицам ходить запрещалось. Квартировал Ваня у знакомых, где по три-четыре своих души в комнате. А что за дружба-любовь без ночных прогулок? Ей лишними кажутся не только чужие глаза, а иной раз и взгляды друг друга. Может быть, ничто так не сближает, как проведенная наедине ночь… Сердилась я.

Было еще одно… Я из-под Пуховичей, из деревни. Батя, мама живы еще. Ездила я, бывало, к ним как в рай. Сплю — все на цыпочках ходят. Потому, может быть, и казалось мне, что война сейчас там у них тоже не война, что более тихого уголка на свете не было и нет. И я жила как бы и тут, и там. Вот и не поняла Ваню. Более того — задурила. Даже не задумалась над тем, почему это он, когда начинал учиться, уже тогда сразу в два училища поступил. И только когда директора случайно на общегородском совещании разговорились, вынужден был бросить одно из училищ… Легко ему! — думалось. Ни гордости, ни престижа, и в голове розовый туман.

Потому мы и жили, как рельсы бегут… Я, конечно, догадывалась кое о чем, но не придавала этому значения — глупости, поумнеет, когда осмотрится. А он… он, видимо, захваченный своим, тоже не слишком имел время думать обо мне — другое заслоняло.

Мы ежели и спорили, так и то шутя.

«Как ты можешь так?» — спросит он, бывало. А я ему: «Не всем гореть, если кто-нибудь себя поджег». Усмехнется, пожмет плечами, а я тогда уже вдвое, втрое ему: «Я не рабыня, чтоб себя цепью к чему-нибудь приковывать. У каждого своя жизнь. Мне ее никто второй раз не даст. Ты посмотри на меня. Ну, посмотри!» — и начну тормошить, подразнивать.

Сидит в некоторых из нас нечистый…

Вредили Ваня и Корзюк немцам, известно, не одни. Гестаповцы стали принимать меры. Попробовали изучать причины аварий.

В начале зимы подсадить проверщика должны были и к Ване…

Тут бы ему придержать себя, обо мне подумать. Но где там!

Когда они однажды с Корзюком, приняв паровоз, взялись готовить его к поездке, и в самом деле пришел немец. Высокий, красивый такой, с аккуратно сложенным одеялом под мышкой. Стал раскорякой и начал наблюдать. И что, вы думаете, предпринял Ваня? Когда, как и полагается, явился слесарь и спросил, нужна ли какая-нибудь помощь, Ваня только рукой махнул. Сами, дескать, с усами.

И это понравилось проверщику. Выждав немного, он спокойно полез в кабину, — ну что ж, пока недурно, мол, а там увидим… Закутавшись в одеяло, уселся на место машиниста и приказал топить паровоз. От доверия, от самоуверенности люди успокаиваются. Мороз был лютый, от топки тянуло теплом, и немец вскоре стал клевать носом. Где, что, как — не совсем доходит.

Под Борисовом, как известно, путь покатый. Поезд, которым не управляли, набрал скорость. Красавчик подхватился, захлопал глазами. Увидев красный сигнал семафора, принялся тормозить. Но тормоза не сработали — постарались наши. Ваня с Корзюком на подножки уже стали. Да путь оказался свободным. И, сообразив тогда, Ваня оттолкнул немца и включил тормозную систему состава. Но, как и нужно было, скаты у паровоза заклинились, и он пошел юзом.

Но все равно пролетел станцию. Остановился лишь за мостом через Березину. И, конечно, на колесах, там, где скользили они по рельсам, металл как наждаком слизало.

Прибежали эсэсовцы. Бросились к нашим, потом к своему проверщику. Приказали осадить поезд назад. А Ваня рад стараться. И хотя побыл на волосок от смерти, взял да и погнал состав так, что рельсы от ударов стали лопаться. И потом даже летом видел свой паровоз — стоит, где показали ему поставить тогда.

Я позже, конечно, прослышала об этом. Не подозревала я, разумеется, и о других Ваниных делах… Перед войной мне тоже довелось профтехшколу окончить и получить диплом помощника машиниста. На «отлично» сдала тогда экзамены. Но при немцах, понятно, пришлось разнорабочей работать. Да все равно верила в свою планиду — красовалась, жила собой, не очень присматриваясь к тому, что происходило вокруг…

А в депо тем временем листовки попадали. На угольном складе ни с того ни с сего у крана стрела сломалась. В цехах вагоноремонтного из строя моторы выходили. Куда-то исчезали знакомые железнодорожники, были — и вдруг нет, и все после воскресного базарного дня. Под Новый год водонапорная сеть порвалась. Паровозы гасили или гнали к Свислочи, на мост, наливали грязной водой. Испортилась водокачка и в Петровщине — кто-то завалил воздушные трубы черт знает чем…

Это радовало, но и мучило Ваню, хоть он и понимал, что после его приключений да плена сразу ему не поверят, но не был бы Ваня Ваней — все равно надеялся: не сегодня-завтра, как бы там ни было, встретится с кем-нибудь… Или, когда понадобится, сами придут за ним.

И, конечно, пришли. Все тот же Балашов. Подержав Ваню какое-то время при себе, отвел на Вирейскую улицу, к… бывшему начальнику депо…

Впервые раскрылся он передо мной под весну — рассказал, как водил паровоз с пустыми вагонами на станцию Минск-Северная. Это важно, и я про это тоже расскажу вам.

Прибыл он на главный путь, но подбежали немцы и замахали руками — из Молодечно, оказывается, поезд шел. Довелось немедленно давать задний ход. Только что набрал Ваня опять скорость, глядит — в двухстах метрах грузовик с прицепом катит по Опанской улице к переезду. Ага! И вместо того, чтобы тормознуть, прибавил пара. Правда, из будки выбежала охрана. Но грузовик уже за шлагбаумом. А тут еще Ваня свисток дал. Шофер завилял, съехал передними колесами с настила. Короче, перевернул Ваня тот транспорт с кирпичом.