Навсегда
(Роман) - Кнорре Федор Федорович - Страница 3

Он постарался себе представить, что вот эти две выросшие на противоположных сторонах оврага березы, ветки которых одинаково раскачивал ветер, всего несколько месяцев назад стояли в разных и чуждых друг другу государствах: одна у нас, в Советском Союзе, а другая — в той Литве, о которой Степан знал, что там до недавнего времени были фабриканты и забастовки, биржевики и фашисты. Он попытался представить себе рядом с березой какого-нибудь помещика с усами или полицейского. Но ничего не получилось. Береза была как береза. Она была занята своим делом: гнулась, сопротивлялась ветру, шевелила листьями, наливалась весенним соком. А около нее, щурясь, сидела собачонка, присматривая за двумя овцами.

Потянулись осиновые и березовые перелески, поля с редкими хуторскими постройками, крытыми дранкой, потом из-за поворота выплыла кучка домиков. Степан с интересом разглядел первую вывеску на литовском языке, и опять пошли перелески и поблескивающие водой болотца.

Инженер Дорогин, начальник Степана, прислонившись головой к стенке, начал потихоньку похрапывать. Немного погодя и Степан, прикрыв на минутку глаза, уставшие от однообразного мелькания деревьев за окном, сам не заметил, как крепко заснул.

Был вечер, и в вагоне горело электричество, когда он проснулся. Прямо против него сидел, подобрав под себя ноги в больших грязных сапогах, высокий парень со смуглым от весеннего загара лицом и целой копной давно не стриженных светлых волос.

На коленях у него лежала завернутая в чистую тряпку гармоника.

— Музыка? — улыбаясь спросил Степан. — Сыграл бы какую-нибудь литовскую?

Парень покачал головой.

— Сломанная. Не может играть! — И бережно, точно мать, показывающая личико больного ребенка, приоткрыл тряпку.

— Ну-ка, покажи! — с мгновенно пробудившимся интересом проговорил Степан.

Парень неохотно выпустил из рук гармонику, с беспокойством наблюдая за Степаном. Тот бегло прошелся пальцами по ладам. Несколько клавиш громко выдыхали воздух, не издавая звука.

— Все понятно, — решительно сказал Степан, раскрыл свой фанерный баульчик, вытащил и разложил разные коробочки и инструменты, припасенные «на все случаи жизни». Немножко покопался, подчистил что-то шкуркой, и парень не успел по-настоящему испугаться, как одна из клавиш была починена. Со второй Степан провозился больше получаса, но тоже справился и, разгоряченный таким быстрым успехом, схватился заменять последнюю, начисто сломанную, за что не взялся бы, наверное, в таких условиях и специалист.

Поезд шел, останавливаясь на маленьких станциях, и снова, торопливо пыхтя, катился дальше. Владелец гармоники ерзал на месте и тоскливыми глазами следил за руками Степана, а тот задумчиво посвистывал сквозь стиснутые зубы, сосредоточенно разглядывая поврежденную клавишу. Раза два или три, после долгого раздумья, он вдруг просветленно объявил:

— Эге, ну теперь-то нам все понятно! — И, уверенно выхватывая из баульчика новый инструмент, что-то подчищал, подклеивал, безуспешно пытался вставить клавишу на место и снова впадал в задумчивость.

Парень сидел красный и потел от волнения и страха за свою гармошку.

Проснувшийся Дорогин некоторое время внимательно наблюдал за руками Степана, потом сдержанно спросил вполголоса:

— Степан, а тебе подобные инструменты когда-нибудь чинить приходилось?

— Подумаешь, техника! — презрительно буркнул Степан, стараясь не глядеть на Дорогина. — Да я не то что какие-нибудь гармошки, я арифмометры чинил!

«Так, значит, гармоний не чинил, — про себя отметил Дорогин. — Если бы чинил, ответил бы что-нибудь вроде: „Да я их, может, тыщу штук перечинил!“… А арифмометры, пожалуй, действительно чинил, врать не станет».

— Имей только в виду, что через сорок минут наша станция.

«Если не успею починить, проеду лишнюю станцию, а потом хоть пешком доберусь обратно, — с яростью решил про себя Степан. — Не подведу парня…»

Он аккуратно подчистил шкуркой шершавую поверхность починенной клавиши, сдул с нее пыль и, закусив губу, тщательно закрепил на месте. Клапан, застревавший на полдороге уже раз десять, послушно пошел в отверстие, как влитой, будто там и родился. Сердце у Степана екнуло от радости…

Он продел руку в ремень, несмело потянул мехи и осторожно прошелся пальцами по ладам сверху донизу.

Парень-гармонист, не отрывая испуганных глаз от инструмента, прислушивался с полуоткрытым ртом. Больная клавиша пропела громко и ясно. Тогда Степан, разом решившись, рванул меха и не очень четко, но зато в бешеном темпе проиграл несколько тактов «Катюши» и, расчетливо оборвав на том самом месте, где знал, что обязательно собьется, сбросил с плеча ремень и небрежно протянул гармонь парню.

Тот, привстав, принял ее в обе руки, бережно, как хрустальную, и с лицом все еще испуганным припал ухом к мехам и заиграл.

Полусонные пассажиры стали подходить из других отделений поближе.

— Ну, совсем теперь другое дело! — все повторял парень размякшим от радости голосом.

Гармонь весело и отрывисто запела, точно приплясывая, балуясь, кого-то поддразнивая.

Степан разложил по коробочкам рассыпанную железную мелочь, захлопнул баульчик и с силой потянулся, разминаясь. Его так и распирало от мальчишеской гордости, почти от счастья, хотя он и понимал, что смешно испытывать такую бурную радость из-за пустякового происшествия.

Вытащив коробку «Казбека», он протянул ее маленькому старичку в каскетке. Ради деликатности слегка засучив длинноватый рукав куртки, старичок взял папиросу и неумело задымил.

Степан заметил, как он, с интересом разглядывая, задержал в руках коробку, точно ему жалко было с ней расставаться. Степану представилось, что у старичка нет денег и нечего курить, а попросить он стесняется.

— Знаете что? — просительно сказал Степан. — Берите себе коробку. Ну, пожалуйста…

— Нет-нет, — обрадовался и испугался старичок. — Я ведь, собственно, некурящий… Вот если бы пустая… Ну, просто интересно показать ребятам в деревне: «Казбек», Москва и этот, вроде казака, на лошади…

— Вот и берите, папаша, — повелительно прикрикнул Степан, всовывая коробку ему в руки. — У меня их знаете сколько?

Поезд начал замедлять ход, подъезжая к небольшой станции Ланкай, вокруг которой видны были всего два или три домика да длинные штабеля дров.

Через минуту, в спешке, машинально выбросив изо рта едва закуренную папиросу, Степан складывал на платформе вынесенные из вагона футляры с приборами и чемоданы, свои и Дорогина. Поезд загудел и тронулся. Сквозь мутное стекло кто-то помахал им рукой, и в вагоне снова глухо заиграла гармонь.

— Ты когда-нибудь живого извозчика в жизни видал? Нет? — весело сказал Дорогин, оглядываясь по сторонам и с удовольствием вдыхая сыроватый чистый воздух. — Вон они стоят, иди нанимай. Да что это ты, братец, с полу окурки стал подбирать?

— Это мой собственный, — нехотя отозвался Степан, обрывая мокрый кончик мундштука. — Обронил вот тут, а папиросы как раз все до одной вышли.

С чемоданом и тяжелым баульчиком в руках, потея в расстегнутом драповом пальто, в фуражке, съехавшей на затылок, Степан долго шагал, спотыкаясь в сумерках, по неровному булыжнику шоссе, отыскивая адрес по бумажке, которую дали в исполкоме.

В переулках, обсаженных деревьями, сквозь листву уже светились кое-где желтые огни в низких окошечках, и по вечерней сырости тянуло особенным домашним дымком. Где-то плаксиво тявкал щенок, и детские голоса смеялись и весело болтали на незнакомом языке.

Наконец на самом краю последнего переулка Степан отыскал на краю пустыря, над оврагом, заросшим лопухами, нужный ему дом.

Маленький сутулый человек отворил дверь и впустил его на кухню. На чисто выскобленном столе горела керосиновая лампа, освещая ярко начищенный медный умывальник и белый бок русской печи, загромоздившей половину комнаты.

Из-за печи вышла хозяйка и, едва поздоровавшись, сразу объявила, насмешливо улыбаясь, что комната у них неважная и потолки низкие, — все ему не понравится и он гораздо лучшее жилье найдет у кого-нибудь в городе. Она распахнула одну из дверей и с иронической торжественностью, высоко подняв лампу над головой, осветила комнатку.