Навсегда
(Роман) - Кнорре Федор Федорович - Страница 2

Жена мастера, Магдалэна, в те времена жила у хозяев и домой приходила только по воскресеньям, так что всю неделю они с дочкой хозяйничали в доме одни.

По утрам, на рассвете, он вставал и затапливал печь, приносил со двора воду. Потом, когда времени оставалось в обрез, шел будить девочку. Осторожно подсовывая руки под маленькое горячее со сна тельце, он вытаскивал ее из постели и нес, похныкивающую и потягивающуюся, на кухню, в теплый угол поближе к печке.

С полузакрытыми глазами, она сидела, зевая во весь рот, у него на коленях, пока он своими толстыми, потрескавшимися пальцами неловко натягивал на маленькие, гнущиеся, точно ватные, ноги бумажные рубчатые чулочки, надевал побелевшие от стирки розовые штанишки.

Окончательно проснувшись во время одевания, она искоса наблюдала, дожидаясь, пока он застегнет последнюю пуговицу на платье, и вдруг принималась громко хохотать оттого, что петли не сошлись с пуговицами и все получилось криво.

Потом они завтракали из одной миски, хотя Магдалэна это строго запрещала, завязывали в узелок еду на обед, усаживались вдвоем на велосипед и отправлялись на рынок, в мастерскую.

У Аляны тогда было две куклы: одна, почище, считалась барышней и оставалась в доме, другая, любимая и засаленная, постоянно жила в мастерской, за прилавком.

Аляна ее кормила, причесывала, лечила, смазывая от простуды ее целлулоидные суставы маслом из большой масленки, и отправляла гулять в «сад», который помещался на подоконнике мастерской. Там стояло несколько горшков и консервных банок, куда были посажены семена разных очень красивых и редкостных цветов. В керосиновой атмосфере мастерской из них редко вырастало что-нибудь, кроме робких зеленых хвостиков, но все-таки сад выглядел неплохо, потому что к каждому горшочку был приклеен пустой пакетик с картинкой, где был нарисован тот самый цветок, который мог бы вырасти, но почему-то не вырос из семечка.

Когда кукла надоедала, девочка брала у отца напильник, старательно пыхтя, зажимала в тиски какую-нибудь медяшку и начинала ее опиливать, чтоб она заблестела, как золото. Отец, оторвавшись от работы, поправлял ей руку, показывая, как правильно держать инструмент, и она старалась еще пуще, пока тоненькие ручки не опускались от усталости, и она с сокрушением замечала:

— Знаешь, правая рука у меня ничего, а левая почему-то дура.

Вечером они подсчитывали выручку, усаживались на велосипед и не торопясь катили домой по мягкой от пыли вытоптанной в траве дорожке, тянувшейся вдоль шоссе.

Славное это было время, когда они были всегда вместе…

Велосипед свернул с дороги и, шурша колесами по траве пустыря, поехал извилистой тропинкой к дому.

С сердитым лаем навстречу выбежала собака и, узнав хозяина, изумленно и обрадованно взвизгнула. Старый мастер, нагнувшись, погладил ее по ушам и, выпрямившись, потер себе кулаком побаливавшую поясницу.

Переступив порог кухни, старик нерешительно огляделся. Дверь в комнату дочери была полуоткрыта, и оттуда слышались шаги и шуршание платья: значит, Аляна уже пришла с работы и переодевается.

Он откашлялся для бодрости, оживленно потер руки и, хотя особенной уверенности не почувствовал, все-таки, как сумел, рассказал жене про объявление.

— Ну-ну? — с неприятным спокойствием выслушав его, отозвалась Магдалэна. — Дальше-то что?

— Дальше… Если б ты согласилась, мы тоже могли бы нашу комнату сдать кому-нибудь из приезжих. Все-таки свежий человек… Он в курсе… Ведь это специалисты из России к нам приезжают, насчет мелиорации.

— Все? — спросила Магдалэна. — Что же из этого может получиться? Осрамимся — и все. И слушать об этом не желаю!

Жукаускас помрачнел, но, против обыкновения, не смирился. Напротив, демонстративно насупился, с непримиримым видом подпер кулаком щеку и, облокотись о подоконник, стал смотреть на лопухи в овраге.

«Ну, лопухи так лопухи…» — подумала Магдалэна и преспокойно занялась своими делами в ожидании какого-нибудь знака капитуляции, вроде робкого покашливания или вздоха. Однако минута проходила за минутой, а Жукаускас все сидел, подперев рукой щеку.

Наконец Магдалэна, убедившись, что не на шутку испортила мужу настроение, почувствовала, что собственное ее настроение стало намного лучше. Просто на душе полегчало. Она кротко, но довольно громко вздохнула и сказала:

— Нашу комнату приезжим!.. Нашу!.. Ты хоть немножко соображаешь? Разве они себе лучше не найдут?!

— Наша комната тоже довольно хорошая, — заметил Жукаускас, обращаясь к лопухам.

— Много ты видел хороших комнат! — насмешливо сказала Магдалэна. — А обстановка?

— Если ты насчет комода, — оживляясь, заговорил Жукаускас, — что там покоробилась фанерка, так можно сверху разбросать, будто нечаянно, твои вязаные салфеточки… И перенести туда большой стул с резной спинкой. Эти головы кошек на спинке — самая настоящая ручная работа… Ну вот, ты опять слушать не желаешь…

— Кошки! — с горечью воскликнула Магдалэна. — Подумать только, кошки! Пятнадцать лет стоит стул, а он даже не разглядел, что это львы… Ты бы руки лучше не забывал мыть после работы.

Ну еще бы, чтоб она забыла про мытье! Старый мастер нехотя поднялся и поплелся во двор к рукомойнику.

В это время Аляна в своей комнате спеша натягивала на себя домашнее платье, чтобы поспеть на помощь отцу, если ему придется уж очень туго. Она вышла, застегивая кнопки на груди, и остановилась посреди кухни, увидев, что опоздала.

Магдалэна, засучив рукава и отвернувшись в угол, с таким стуком и плеском мыла посуду в лохани, точно до врагов добралась и сводит с ними счеты…

Погромыхивая медным соском рукомойника, старый мастер обернулся через плечо и увидел дочь. Неслышно ступая загорелыми босыми ногами, она, сбежав с крыльца, подошла, протянула ему полотенце и осталась стоять, дожидаясь, пока он вытрется. Полотенце было предательски чистое. Недаром Магдалэна считалась отличной прачкой. Жукаускас с опаской промакнул несколько раз руки, стараясь не очень сильно нажимать. Грязь не грязь, а какие-то пятна иной раз остаются. И тогда, не дай бог, до ночи не оберешься разговоров. О бессовестных грязнулях. О безответных мученицах и тому подобном…

Сутулясь по привычке, он исподлобья поглядывал на дочь озабоченным и как будто рассеянным взглядом и не спешил покончить с вытиранием.

До чего подросла! Какие стали ровные, крепкие плечи! И сейчас же он вспомнил ее детские узенькие плечики и тоненькие ручки, которые, бывало, поглаживал, приговаривая с притворным восторженным изумлением: «Ух ты, плечики!.. О-о, мускульчики!..»

Как хорошо было бы сейчас протянуть руку и погладить ее мягкие волосы, подержать ее руку в своей. Но почему-то он не решался это сделать. Как будто он остался на том же месте, где был десять лет назад, а она от него ушла далеко вперед.

Смешно было бы попробовать поиграть с ней, как прежде, рисуя кривых человечков и собачек, похожих на тараканов. И, наверное, так же смешно получилось бы, попробуй он сейчас своими неуклюжими, корявыми руками погладить ее, синеглазую, стройно вытянувшуюся, повыше его самого ростом, такую милую, но теперь уже совсем какую-то отдельную, взрослую…

А дочь смотрела на него в это время и с жалостью думала: «Что у него сейчас на уме? Какие мысли? Наверное, о старости, усталости, о мамином несносном характере…»

Жукаускас молча сунул ей в руки полотенце и поплелся впереди нее к дому, не заметив, что и она еле удержалась, чтоб не положить ласково руку ему на плечо, остановленная рассеянным взглядом, каким он смотрел исподлобья минуту назад, вытирая руки и раздумывая о чем-то очень своем.

Поезд бежал по насыпи мимо неглубокого оврага, на дне которого вбиты были короткие кривые колья с обвисшей колючей проволокой.

— Вот это и есть бывшая граница. Как раз проезжаем! — объявил старичок в помятой каскетке.

Степан привстал, опираясь на столик, и прижался лбом к стеклу вагонного окошка.