Дикие розы (СИ) - "duchesse Durand" - Страница 53

Ида быстро обернулась и посмотрела на Жюли, пораженная этим внезапным и столь откровенным признанием. Глаза старшей Воле блестели от подступивших слез.

— Пять дней назад, после нашей с тобой последней ссоры, я написала ему письмо, -заговорила Жюли, задыхаясь от накатывавших слез и глотая слова. — В конце я написала, то, что он всегда мечтал услышать от меня — слова любви. А вчера я узнала, что писала это письмо уже мертвому человеку. И любила уже мертвого человека.

Жюли упала на кровать и, спрятав лицо в подушки, зарыдала. Ида всё ещё стояла у окна и молча смотрела на сестру, словно пригвожденная к месту и парализованная. Всё это было настолько неожиданно, непостижимо, и, казалось, невозможно, что она с трудом верила во внезапно проснувшиеся чувства сестры. И, если бы она не знала, как Жюли лжет, то не нашла бы в себе сил поверить ей.

— Ведь это я его убила, Ида! Его кровь на моих руках! Из-за меня он пошёл на эту войну, — продолжала шептать сквозь слёзы Жюли. — Уходя он сказал мне «Надеюсь, меня убьют в первом сражении». А я только посмеялась ему в ответ, желая этого. И вот: Бог наказал меня за это желание, исполнив его.

Но в данный момент кара Божья меньше всего страшила среднюю Воле. Пугало Иду собственное равнодушие — ни это признание, ни вид рыдающей Жюли, не трогали её настолько, насколько должны были. Мысленно она ругала себя, но ничего не могла поделать, принимая стойкость за безразличие. Да, она уважала маркиза Лондора и его смерть, безусловно, была трагична, она сочувствовала Жюли, но не могла вызвать на своём лице даже выражение сочувствия. Внутри неё бушевала буря, но наружу не вырывалось даже отголоска её. Иде хотелось самой заплакать, но глаза были, как назло сухи.

Внезапно Жюли приподнялась, опираясь на руку. Лицо её было красным, глаза мутными, бесцветными и не выражающие ничего, кроме боли и отчаянья. Схватив свободной рукой с прикроватного столика письмо и конверт с черной печатью, она бессильно скомкала его и истошно воскликнула:

— Зачем все эти войны, Ида? Неужели дипломаты так бессильны, что решать споры теперь можно лишь войнами?

Письмо выпало из её дрогнувшей руки на потертый ковер. В этот момент Ида опомнилась и, сорвавшись с места, подбежала к Жюли, садясь на край кровати и прижимая к своему плечу белокурую голову сестры.

— Люди всегда воевали, Жюли, — тихо прошептала она. — Никто не хочет воспринимать всерьёз чужие интересы и идеалы.

— Я так завидую тебе, — с отчаяньем в голосе проговорила Жюли, ещё сильнее прижимаясь к плечу сестры. — Раньше я считала тебя излишне циничной, теперь же хочу быть такой же сильной.

Ида усмехнулась, пользуясь тем, что сестра не может видеть её усмешку. Вся её сила была ширмой за которой пряталась разочарованная, разбитая и отчаянно нуждавшаяся в помощи женщина. Все восхищались её стойкостью и она, собирая в кулак волю, соответствовала этому образу, который пристал к её гордой натуре, как репей к одежде.

— Ты не должна плакать, — глухо произнесла она, беря Жюли за плечи и отстраняя от себя. — Мы справимся все вместе.

— Я не смогу, — замотала головой Жюли, однако, утирая слёзы.

— Подумай о своём ребенке. Живи ради него и он будет тебе благодарен. Это веди и ребенок Антуана тоже, так отдай ему всю любовь, которая осталась в твоём сердце.

Аргумент подействовал: маркиза Лондор сдержала новый поток рыданий и выпрямилась, комкая в руках тонкий платочек.

— Своим детям ты будешь прекрасной матерью, — наконец произнесла она, пытаясь изобразить на лице подобие улыбки. Ида лишь пожала плечами: собственное будущее сейчас мало волновало её. Куда важнее было сохранить за собой «Виллу Роз» и помочь Жюли подняться на ноги. И то, и другое было крайне не просто сделать, но средняя виконтесса Воле видела, с какой надеждой смотрит на неё сейчас старшая, некогда не любимая, сестра и понимала, что не имеет права срывать с себя маску.

***

Из старого сундука было извлечено черное платье Иды, которое она носила во время траура по отцу, а вместе с ним и метры черного хлопка, для того что бы перешить его соответвенно новой моде на одежду для подобных случаев. Платье нужно было приготовить к завтрашнему дню и поэтому за работу взялись все. Только Жюли сидела в стороне и молча обтягивала той же черной материей свою синюю шляпку, с которой была немилосердно срезана вся отделка и красивая, небесно-голубая, лента, заменена черной атласной. Ида не могла на это спокойно смотреть — это зрелище угнетало своим безмолвием и деланной непринужденностью. Переведя взгляд на Моник, Ида тяжело вздохнула и снова взялась за иглу. Моник сидела с таким равнодушным видом, что при взгляде на неё становилось ещё хуже.

Аккуратно укладывая тонкую черную атласную ленту на накладки, которые были на подоле и рукавах платья, Ида снова, украдкой, взглянула на Жюли. Помочь ей она была не в силах, да и, наверное, ничто не могло бы облегчить её боль, по крайней мере, в это первое время. Ида знала, что сейчас Жюли лучше на какое-то время оставить в покое, наедине с самой собой и своими мыслями, но в тоже время она знала, что тогда сестра полностью уйдет в свои мысли и изведёт себя до такой степени, что уже ничего нельзя будет поделать. Ей было невозможно помочь и невозможно бросить. Ко всему прочему из головы не выходил герцог Дюран и от этого Ида чувствовала себя ещё хуже, так как не испытывала должного уважения к горю сестры.

Жюли неслышно поднялась и подошла к висевшему над камином зеркалу, надевая на голову когда-то одну из своих самых великолепных шляпок и расправляя по плечам черную полупрозрачную фату и накидывая на лицо вуаль. Некоторое время она смотрела в зеркало таким взглядом, словно не могла узнать в этом отражении себя. Не то что бы она сильно изменилась внешне, скорее обилие черного подчеркивало её бледность и придавало всему лицу выражение, которое делало её похожей на «Пьету» Микеланджело. Увидев, что Ида не менее пристально смотрит на её отражение, Жюли попыталась слабо улыбнуться и села обратно в кресло, сняв с головы шляпку и бросив ее на соседнее кресло так, как делала всегда, когда работа надоедала ей или не нравилась.

Ещё три дня назад она бы ни за что не поверила, если бы ей сказали, что Ида будет единственным человеком, кто подаст ей руку и отнесётся к её горю с искренним пониманием. Возможно, теперь им нужно будет держаться вместе и помогать друг другу, если Ида не переменит своего настроения и не захочет лишить сестру своей поддержки.

— Я пойду скажу, что бы сделали чай, — Жюли снова поднялась и направилась к двери, — а то вы уже не думайте ни о чём, кроме этого платья.

Ей хотелось казаться такой же равнодушной и беспечной, какой она была раньше. По крайней мере, хотя бы создавать вид. Никто не должен знать о том, что творится в её душе.

Как только дверь за ней закрылась Ида повернулась к Моник и тихо, с какой-то угрозой в голосе, заговорила:

— Я не образец для восхищения и подражания, я этого не отрицаю, но имей хотя бы каплю уважения к своей сестре.

— Разве я не достаточно обходительна с ней? — холодно поинтересовалась Моник, не отрываясь от шитья.

— Ты почти каждой своей фразой напоминаешь ей о случившемся.

— Разве ей не приятно слышать о том, каким был её дорогой муж? — младшая Воле наконец подняла глаза на Иду.

— Если ты не можешь искренне посочувствовать, то лучше молчи и вовсе не упоминай его имени, — почти прошипела в ответ Ида, отчаянно желая повысить голос, но понимая, что разговор может услышать Жюли. — Если не можешь помочь, то не делай ещё хуже.

— С каких пор вы принимаете сторону друг друга? — не унималась Моник. — У вас ничего не может быть общего, никогда не было.

— Возможно, мы обе пересмотрели свои взгляды на некоторые вещи, — ответила Ида и Моник недовольно поджала губы, снова опуская глаза на работу. Единственное, что приходило ей сейчас на ум, так это то, что, наверное, Жюли пытается изобразить из себя молодую вдову, которая совершенно убита свалившимся на неё горем. В таком случае Моник не намерена была ей мешать, хоть подобный спектакль и не вызывал у неё восторга. В этот момент открылась дверь и в гостиную снова вошла Жюли.