Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ) - "Вансайрес" - Страница 85

Чуть поколебавшись, Хайнэ толкнул двери и замер, почувствовав на своём лице свежее веяние — оказалось, что двери вели не в зал, а на открытый с трёх сторон широкий балкон, огороженный белыми перилами.

Второй этаж в павильоне был высоким — вид отсюда открывался на весь «квартал», расстилавшийся внизу разноцветными квадратами, и глаза от ярких красок зарябило ещё сильнее, чем внизу.

Недавний знакомец Хайнэ сидел в кресле-качалке к нему спиной, положив тонкую руку на перила балюстрады; ветер развевал его белые волосы, полы ярко-лилового одеяния расстилались по деревянному настилу.

Господин Маньюсарья пил чай.

— Что же ты не наливаешь себе чай? — вдруг крикливо спросил он, не поворачиваясь к гостю, и его резкий голос как будто вырвал Хайнэ из медитации, вызванной общей умиротворённостью пейзажа — неторопливо покачивавшимися золотыми кронами деревьев, балконом, залитым ярким солнцем. — Здесь у нас нет слуг, тебе, наверное, уже сказали. Каждый всё делает сам. И раз уж ты пришёл на нашу территорию, то не ожидай для себя поблажек только потому, что ты калека.

Проглотив обидное слово, Хайнэ сделал несколько шагов вперёд и неуклюже опустился в соседнее кресло.

Господин Маньюсарья взмахнул рукой, показывая ему на чайник, и продолжил с демонстративным наслаждением потягивать густой напиток янтарного цвета.

Хайнэ тоже налил себе чай и, вдохнув тонкий цветочный аромат, сделал глоток.

Беседовать с ним, судя по всему, никто не собирался, и он тоже не знал, с чего начать разговор, поэтому, подражая господину Маньюсарье, облокотился на балюстраду и поглядел вниз.

Отсюда, с высоты, ему было хорошо видно, что творится во всём квартале — очевидно, этот павильон был построен так специально, чтобы наставник труппы, находясь на балконе, мог наблюдать за всеми своими подопечными.

Вдалеке группа актёров, растянув цветной тент, держала его на весу со всех четырёх сторон, то и дело встряхивая, в то время как пятый юноша, стоя на полотне, старался не только удержаться на ногах, но и исполнить некое подобие изящного танца.

На другой улице трое актёров, судя по всему, репетировали какую-то сценку. Первый постукивал колотушкой, отбивая ритм, второй отрабатывал движения: вскидывал вверх руки с веерами, низко кланялся и тут же отскакивал в сторону. Третий иногда принимался подпевать, и ветер далеко разносил его чистый, глубокий голос, звеневший в прохладном осеннем воздухе.

— Ну и как тебе наш приют милосердия, Хайнэ-который-считает-себя-последователем-Энсаро? — внезапно спросил его Манью.

— Милосердия? — повторил Хайнэ, вздрогнув. — Так вы набираете своих учеников в труппу… из жалости к ним?

— Это всего лишь такое выражение! — возразил Маньюсарья, залившись, в своей привычной манере, крикливым смехом. — Не думай, что в актёры идут лишь те, кто попал в безвыходную ситуацию, и у кого в жизни больше ничего не осталось. Есть и такие, но их мало. Большинство движимо жаждой богатства и желанием лёгкой жизни. Для тех, кто родился в семьях простолюдинов, стать актёром — это почти единственная возможность попасть в среднюю часть города и надеть шёлковую одежду. Цена за это высока, но мальчишки в свои двенадцать-тринадцать лет, а то и в пятнадцать, этого ещё не понимают. Точнее, верят, что смогут это преодолеть. А мне интересно наблюдать за этой борьбой, смотреть, что получается из этих смелых, дерзких мальчишек после того, как всё презрение окружающих обрушивается на них. Для этого раз в пять лет я отправляюсь в путешествие по провинциям и наблюдаю за местными манрёсю, а потом выбираю из них своих будущих учеников. Женщин я к себе не беру. Ты, вероятно, спрашивал, почему? Не знаю, что тебе сказали, но это потому, что женщина, пошедшая в актрисы, вызывает куда меньше нареканий, её страдания не так сильны. Поэтому женщины мне не интересны.

Лицо у Хайнэ всё больше вытягивалось с каждым новым услышанным словом.

— Как вы жестоки, — наконец, пробормотал он.

— Зато ты, надо полагать, очень милосерден, — рассмеялся Манью и, повернув к Хайнэ густо выбеленное лицо, растянул губы в лукавой улыбке. — И много ли сочувствия ты проявил сегодня к моим подопечным? Например, к Таэлле, которого ты встретил внизу? Между прочим, тот человек, с которым ты застал его в не самый подходящий момент — его возлюбленный лет с пятнадцати. Не любовник, который купил его за деньги, но возлюбленный, ради которого он и стал актёром — чтобы попасть во дворец и быть ближе к нему. Ты бы пошёл на такие жертвы ради своей возлюбленной, а, Хайнэ Санья? Отдал бы свою честь, своё доброе имя, бросил бы семью и уехал в далёкий край, только ради возможности быть рядом с ней?

— Я не знал этой истории, — сказал уязвлённый Хайнэ. — Откуда я мог знать…

— Через два месяца у того человека свадьба, — продолжил Маньюсарья, проигнорировав его слова. — От которой он не может отказаться. Он уедет к своей жене в далёкую провинцию, а Таэлле останется здесь. Его сердце разбито, а от души остался один пепел, но об этом не узнает ни одна живая душа, потому что он будет улыбаться всем, как улыбался тебе сегодня. А потом выйдет на сцену и сыграет так, что зрители будут рыдать, но сам не прольёт ни одной слезинки. Он — мой лучший актёр.

— Мне очень жаль, если он так страдает, — пробормотал Хайнэ в замешательстве. Звучало всё это и в самом деле печально, однако он не мог отделаться от внутреннего пренебрежения к подобной «неправильной» любовной истории, какой бы трагической она ни была.

— Ты думаешь, им нужна такая жалость? — поинтересовался Манью насмешливо. — Ты бы сам хотел, чтобы кто-то одарил тебя подобным «милосердием»?

Хайнэ отвёл взгляд.

А Манью, тем временем, вдруг вскочил на ноги и, запрыгнув на перила, сделал несколько шагов, высоко приподнимая ноги в белоснежных шароварах.

— Ты считаешь, что они достойны презрения или, в лучшем случае, сочувствия, а, между тем мои ученики, эти презренные актёришки, осыпаемые насмешками, поливаемые грязью, используемые как эталон падшего создания — это лучшие люди на земле, — сказал он, остановившись, и голос его внезапно как будто даже помолодел.

На мгновение Хайнэ показалось, что он видит перед собой совсем юного мальчика, чьи движения легки, как у горной газели, а грудь охвачена пламенем восторга.

— Богатые и бедные одинаково презирают их, — продолжил Манью, повернувшись к Хайнэ спиной и с высоты глядя на свои владения. — Каждый думает: «Ну, уж как бы я ни был плох, по крайней мере, я не актёришка». Их любовь покупают и продают, их дети называют отцами других людей. Они сгибаются всё ниже и ниже под градом насмешек, ругани, обвинений, до тех пор, пока не упадут окончательно в грязь. И вот там, в этой грязи, на обломках того, что обычные люди называют словами «честь», «самоуважение» и «доброе имя», расцветает потом цветок их души, сильный, необыкновенный и чистый. Свободные от самих себя, они обретают способность жить чужой жизнью, как своей собственной. Отвергнутые нашим миром, они начинают творить свой, неповторимый и удивительный. И зрители, побывав на их представлениях, раскрывают от восхищения рты, а потом проливают реки слёз; их трясёт, как в лихорадке, и весь прочий мир перестаёт для них существовать. Ненадолго, конечно. Потом, оправившись от изумления, они начинают поносить моих учеников ещё большей бранью, но им уже нет до этого дела. Они обретают нечто гораздо большее… они становятся волшебниками.

Он замолчал.

Хайнэ смотрел на него с каким-то подобием опасливого восхищения — кем бы ни был этот человек, но определённую силу увлекать за собой он имел.

— Или не становятся и, растоптанные и истерзанные, умирают в горьких стенаниях о своей несчастливой судьбе, — внезапно закончил свою тираду Манью совсем другим, беспечно-насмешливым тоном и, спрыгнув с перил, спустился на первый этаж по внешней лестнице, приставленной к балкону.

Хайнэ почти бессознательно последовал за ним.

Манью подхватил его под локоть, и вместе они прошли по главной улице.