Все рассказы и повести Роберта Шекли в одной книге - Шекли Роберт - Страница 38

На борту царил кромешный мрак. Дженкинс не видел ничего, только искры мелькали перед глазами.

— На корме порядок, — доложился Барстоу. — Реактор можно запускать.

Дженкинс на ощупь добрался до приборной панели и подал питание на реактор. Плавно загудели, оживая, двигатели, однако тьма никуда не делась.

— А свет? — спросил Мастерс, пробираясь в переднюю часть корабля. — Его бы тоже неплохо включить.

Дженкинс пальцами пробежался по приборной панели, проверяя рычажки и кнопки.

— Странно, — произнес он. — Свет включен.

На корме закашлялся поврежденный движок, и только сейчас Дженкинс понял, что корабль потерял скорость и на борту у них — невесомость.

— Реактор фурычит, — сообщил, возвращаясь на мостик, Барстоу. — Но пару движков здорово зацепило. Остаток пути нам лучше проделать по инерции.

— Я все-таки попробую наладить освещение, — сказал Мастерс и двинулся к панели.

В темноте Дженкинс отлетел в сторону, уступая пилоту дорогу.

Ему вдруг стало казаться, будто он, кувыркаясь, летит на дно черной бездны. Желудок выкручивало, сколько Дженкинс ни напоминал себе, что они просто в свободном падении. Забавные вещи вытворяет с чувством равновесия сочетание невесомости и темноты.

— Ничего не понимаю, — произнес Барстоу. — Должно работать.

— Должно-то должно, — отозвался Мастерс. — Только вот почему-то не работает.

— Похоже, — заговорил Дженкинс, — из-за шторма повредило проводку. Или даже сами батареи.

— Так нельзя, — ответил пилот. — Мы не можем без света. Где иллюминатор?

— Я его запечатал, — сказал Дженкинс.

— Попробую выяснить, в чем дело, — предложил Барстоу. Слышно было, как он оттолкнулся от стенки. Видимо, поплыл куда-то вглубь корабля.

— Однако положеньице, — произнес Дженкинс, просто чтобы нарушить тишину. И вернулся к приборной панели, где на черном фоне тускло светились экранчики навигационного оборудования. Сверившись с показателями, Дженкинс убедился, что с курса «Персефона» не сбилась.

— Ну и ладно, — сказал Мастерс. — Мы люди взрослые, темноты не боимся.

Да, пилоты — и впрямь люди взрослые и обученные. Прошедшие двадцать различных тестов на стрессоустойчивость, четко знающие свой предел прочности, подтвердившие на испытаниях смелость и решительность характера.

Вот только ни один тест не предусматривал такой ситуации.

Вскоре вернулся Барстоу.

— Ничего не нашел, но поиски неисправности продолжу. Хотя лучше, наверное, заранее смириться, что неделю-две мы проведем без света.

— Погодите! — вспомнил вдруг Дженкинс. — У нас же есть…

Он пошарил под приборной панелью.

— …аварийный фонарик.

— Не включай пока, — посоветовал бортмеханик. — Приборная панель на мостике светится сама по себе, зато счетчики на реакторе — нет. Мне фонарик пригодится, чтобы снимать показания.

— И то верно, — ответил Дженкинс и убрал фонарик в карман.

Повисла тягостная тишина. Она длилась и длилась, словно смешиваясь с угольно-черной темнотой.

— Ну, — произнес наконец Мастерс, — можно ведь байки травить и песни петь.

И начал насвистывать «Звездную пыль».

Первые несколько дней пролетели незаметно: экипаж занимался ремонтом. Еду и воду искали, вслепую шаря в недрах судна. Заранее приготовили и отсортировали инструменты, которые пригодятся на искусственном спутнике Марса.

Покончив с делами, экипаж принялся наконец травить байки, рассказывать анекдоты и читать стихи. Бурю они пережили довольно успешно, и настроение было приподнятое; космонавты весело парили под потолком, смеялись и обсуждали первое, что приходило на ум.

Потом пришла пора задушевных бесед. Оказалось, что Дженкинс и Барстоу — старые космические волки, но судьба свела их на борту одного корабля впервые. Мастерс, напротив, лишь недавно получил лицензию пилота. В часы откровения выяснилось, почему Дженкинс терпеть не может оранжевый цвет, почему Барстоу в четырнадцать лет сбежал из дома и какие слова в ночь перед вылетом сказала Мастерсу жена. И они еще много чего — пожалуй, даже чересчур много чего — узнали друг о друге.

В котел общения отправилось все: лучшие моменты жизни, самые трепетные воспоминания. И разговор, который следовало растянуть и смаковать до самого конца полета, завершился уж больно быстро. Космонавты будто проглотили изысканное блюдо в один присест, насытившись в мгновение. Остаток недели тянулся скучно и невыносимо долго.

Барстоу нашел себе занятие: проверял и перепроверял проводку, схемы, цепи, батареи, пытался восстановить освещение.

Дженкинс каждые несколько часов зависал у навигационных приборов, определяя положение судна, — лишь бы занять себя хоть чем-нибудь. В остальное время он либо спал, либо думал.

Мастерс единственный остался не у дел. Дожидаясь, пока «Персефона» достигнет спутника Марса, он насвистывал мелодии — все, какие знал. А когда губы немели, принимался мычать.

Дженкинсу своими песнями он действовал на нервы. Через бессчетное количество часов навигатор не выдержал.

— Окажи услугу, — попросил он. — Помолчи немного.

— С какой стати? — весело ответил Мастерс. — Делать мне все равно больше нечего.

— Знаю, но… и ты меня пойми.

— Да нет проблем, — согласился пилот. Но прошло немного времени, он забыл о своем обещании и снова засвистел.

Нахмурившись, Дженкинс смолчал.

Наконец пришло время проверить работу ядерного реактора. Прочесть показания приборов мог один только Барстоу, но Дженкинс и Мастерс все равно прилетели на корму и сгрудились у бортмеханика за спиной. Просто всем хотелось света.

При включенном фонарике Барстоу незамедлительно принялся за дело, а Дженкинс и Мастерс — ни дать ни взять две головы на поверхности озера непроглядной тьмы — уставились друг на друга.

— Отлично, — промычал Барстоу и выключил фонарик. Тут же всех троих словно накрыло черной волной, и темнота сомкнулась вокруг них еще гуще, чем прежде, хоть ножом режь.

Фонарик зажигали каждые двадцать четыре часа, отчего периоды тьмы, казалось, длились еще дольше. За час до включения света космонавты слетались к реактору и погружались в полное молчание.

Время как будто замерло. Корабль завис посреди космоса. Дженкинсу представлялось, что они в гробу, медленно и печально скользящем в сторону Марса. Он перестал проверять приборы, показания которых давно не менялись. Куда легче было просто лежать на койке и думать или мечтать.

Барстоу, чтобы не сойти с ума от безделья, продолжал возиться с проводкой и схемами.

Мастерс по-прежнему напевал, насвистывал или мычал, из-за чего Дженкинсу хотелось его придушить.

Но все трое чувствовали, что становятся частью темноты, что она — подобно черной густой маслянистой нефти — проникает в рот и в ноздри.

— А сколько времени? — спросил Мастерс в десятый раз за последние шестьдесят минут. Миновала первая неделя полета.

— Тринадцать ноль-ноль, — ответил Дженкинс. — У тебя же свои часы есть.

— Захотелось вот с твоими свериться.

— Короче, тринадцать ноль-ноль. И не надо спрашивать время так часто.

— Ладно.

Наступила тишина.

У пилота совсем сбились внутренние ритмы. Без света и без дела, которые могли бы послужить ориентиром, часы у него в голове тикали в своем, безумном, ритме.

— Сколько еще до цели? — спросил Мастерс.

Дженкинс едва не выругался в ответ. Ссору затевать совсем не хотелось, однако, что бы ни сказал или ни сделал Мастерс, все жутко бесило.

— Неделя, может, две, — произнес штурман. — Зависит от того, как Барстоу поколдует над лампами. И вот еще что, знаешь ли…

— Знаю, знаю. Не надо так часто спрашивать про время.

— Если ты, конечно, не возражаешь.

Снова наступила тишина. Пилот, конечно, прошел все проверки и тесты, которые только могла составить экзаменационная комиссия, перед тем как отправить его в этот полет. Но все ли комиссия предусмотрела?

Дженкинс покачал головой. Мастерс слишком близко подошел к опасной черте. Да и любой подойдет, когда нервы на пределе. Ни один экзамен не покажет, как человек станет вести себя по прошествии недель в плотной, удушающей темноте. Никаким тестом не измерить силу духа человека в ситуации, когда ему и бороться-то не с чем.