Летающие жирафы, мамонты-блондины, карликовые коровы... От палеонтологических реконструкций к предск - Журавлёв Андрей Юрьевич - Страница 1

В какую сторону ни посмотришь с обрыва, везде таежная осень. На сотни километров вокруг лишь тайга и осень. И еще реки: изумрудно-зеленая Юдома и темно-синяя Мая. Превратившись в единое целое, они долго движутся, не смешивая своих красок: две реки в одном русле. А под нами триста метров белого докембрия, по которому с криками, в клубах известковой пыли, катится китайский профессор. Внизу он отряхивается, заклеивает пластырем разбитые пальцы и вновь карабкается вверх. Там самое интересное…

Что такое докембрий? Это семь восьмых истории Земли, запечатленной в камне, — три с половиной миллиарда лет из четырех. «На вопрос, почему мы не находим богатые ископаемыми остатками отложения, относящиеся к этим ранним периодам… я не могу дать удовлетворительный ответ, — с горечью писал в середине XIX века Чарлз Дарвин. — Данный факт должно оставить необъяснимым; и он может служить убедительным доводом против взглядов, здесь принятых». «Здесь» — это «Происхождение видов», «взгляды» — эволюционная теория. «Эволюционисты — всего лишь мечтатели, не имеющие научной основы для своих догм», — язвил известный палеоботаник и геолог Джон Доусон в книге «К истокам жизни» по поводу таких ученых, как Дарвин, надеявшихся увидеть хоть что-то живое (бывшее когда-то живым) в бесконечных немых докембрийских толщах.

Сто лет спустя ничего не изменилось. «Если Спригг продолжит в том же духе, то кончит в сумасшедшем доме», — говорил учитель Реджиналда Спригга, профессор Аделаидского университета и крупный исследователь Антарктиды сэр Дуглас Моусон. Реплика была адресована первооткрывателю знаменитых ныне докембрийских мягкотелых ископаемых в Южной Австралии. Моусон ничуть не сомневался, что столь сложные и огромные (до метра длиной и более) существа не могли оказаться в докембрийских отложениях, а значит, его молодой коллега по неопытности ошибся, но упорствует в своих заблуждениях. После работ советского палеонтолога Бориса Соколова стало ясно, что эти организмы жили в морях вендского периода, то есть в докембрийское время. Последовал вал открытий, и немые толщи заговорили — сочным языком эволюции мириад разнообразных существ, которых во второй половине прошлого столетия палеонтологи научились извлекать из древних отложений и из небытия.

Скептики все равно оставались. «[Докембрийские ископаемые] что-то слишком часто описываются и определяются двусмысленными латинскими именами», — отмечал опытный исследователь докембрия Престон Клауд в 1968 году. А четыре года спустя в его честь было названо первое открытое в этих слоях животное с минеральным скелетом — клаудина (Cloudina). Впрочем, трубчатая раковинка клаудины — существа, длиной в несколько миллиметров, — напоминающая стопку неаккуратно вложенных друг в друга мятых пластиковых стаканов без дна, это, скорее, не скелет, а так — почти незримая минеральная оторочка, утолстившаяся до видимых размеров после ее смерти.

Клаудину нашли в Намибии. И за полгода до того дня, как я и профессор Эдинбургского университета Рейчел Вуд оказались на верхней точке юдомского обрыва (а профессор Нанкинского института палеонтологии и геологии Маоянь Жу — под ним), мы сидели в кабинете Рейчел и рассматривали на мониторе, подключенном к микроскопу, срезы горной породы с клаудинами. Кроме них в этих образцах, бывших 550 миллионов лет назад частями бактериального рифа, встречались скелетики намакалатусов (Namacalathus) — чашечек[1] из Намы. Намакалатуса считали примитивным — одноклеточным — организмом. К тому же внешне он совсем не напоминал никого из ныне живущих существ, будь то животные, водоросли или какие-нибудь простейшие. На тонкой изогнутой ножке сидел шестигранник с круглой дыркой в центре каждой грани. Все это не более трех сантиметров высотой.

Стенка скелета была, правда, потолще (целых 100 микронов), чем у клаудины, и мы решили заглянуть внутрь…

«Что ты об этом думаешь?» — спросила Рейчел. «Думаю, что этот парень был не прост, — отвечал я. — И уж точно не простейшим: скелет у него пластинчатый, да еще с закономерными изгибами пластин. Так только раковины брахиопод и мшанок устроены». Брахиоподы — это двустворчатые морские животные, а мшанки — обладатели сложных ажурных скелетных колоний. И те, и другие питаются с помощью щупалец, вдоль которых реснички гонят съедобные частички, выцеженные из водной толщи, в рот. Поэтому эти столь непохожие друг на друга, но родственные организмы называются щупальцевыми. Почему бы им не иметь еще и некоего кузена из Намы, который жил за 20 миллионов лет до первых брахиопод и за 50 миллионов лет до первых мшанок?

Обитали намакалатусы в теплых мелководных тропических морях, причем в одной только Наме произвели на свет несколько жизненных форм. Там, где проходили сильные морские течения, скелет был потолще и покрыт шипами (способ укрепить защитную оболочку). Там, где места было мало — в рифовых полостях, — они были мелкие, гладкие и свисали гирляндами со сводов полости. А там, где расти требовалось быстро, пока не занес тонкий полужидкий ил, селились вплотную друг к другу и даже друг на друге. Все это напоминало мир из головы Джона Малковича в фильме «Быть Джоном Малковичем», когда в собственную голову угодил сам замечательный актер: высокие Малковичи и низенькие, толстые и худые, черные и белые… Малкович? Малкович!

Впрочем, удивляться тут нечему. Свободного пространства в докембрийской Наме хватало, скелетных конкурентов у намакалатуса, наоборот, не было, вот он и попытался заполнить мир исключительно собой, любимым. Как это делают, например, рыбки гольцы в послеледниковых озерах — лохах — Шотландии, где никого нет, кроме невсамделишных лохнесских чудовищ, то есть совсем никого нет. И из одной рыбы быстро получаются две, три, а то и четыре, настолько разных внешне и по образу жизни (одни — темные глубоководные крупные хищники, другие — серебристые мелкие вегетарианцы, обитающие у самой поверхности), что их близкое родство не всякий специалист заметит…

Однако тесные поселения намакалатусов оказались интересны и другим: на каждом кубочке сидело ровно два поменьше, причем на равных расстояниях от центра. «Так в случайных поселениях не бывает, — сказал я Рейчел. — Это они, наверное, почковались. Давай проверять»…

Чтобы проверить, Рейчел и наш общий подопытный кролик-аспирант Эмилия Пенни отправились в Намибию, а я сидел у монитора в Москве и управлял ими по скайпу, словно марсоходами или своими аватарами: «Левее, еще левее, вот этот камень подберите, переверните, выбросьте…»

В конце концов выбранные камни были распилены, чтобы просмотреть, кто и на ком там когда-то рос, а я набросал скетч, который был отправлен художнику Джону Сиббику, умевшему воплощать фантазии палеонтологов в жизнь. Джона увиденное явно вдохновило: уже на следующий день мы получили нечто косматое от щупалец, но вполне себе живое. Еще через пару дней статья про самое сложное докембрийское животное была поглощена бездонной всемирной паутиной и, недолго повисев в потаенных липких тенетах одного из ведущих научных журналов (того самого, которому 70 лет назад не приглянулись взгляды Спригга), быстро изжевана и выплюнута обратно с разгромной рецензий. Суть проклятий сводилась к тому, что «этого не может быть, потому что этого не может быть!».

«Нужен еще материал», — единогласно решили мы и посмотрели на Пенни…

А что, если кроме Намибии обследовать дно других докембрийских морей, где отлагались известковые илы и где, как следствие, могли сохраниться минеральные скелеты, тоже известковые? «Можем мы организовать экспедицию в Сибирь?» — спросила Рейчел. «Можем, но нужен третий». — «Почему?» — «Твоих университетских денег не хватит, а моих университетских денег вообще не бывает». И я вспомнил о геохимике Маояне Жу, с которым мы за год до этого стояли на горе Муфу, возвышающейся над Нанкином, и рассматривали странные точки в скале. «Да, скелетные докембрийские ископаемые у нас есть, та же клаудина, но у вас же в Сибири их, наверное, больше», — сокрушался он…