Коронованный наемник (СИ) - "Serpent" - Страница 41

«Помоги Единый Гвадалу! Его затея стала известна в посольском отряде, и теперь там царит брожение. Гвадал никого не пытается втянуть в свой план, он отдает себе отчет в том, что ему едва ли легко будет найти единомышленников. Кроме того, странные идеи не делают Гвадала идиотом, и навлекать на своих лучников гнев Трандуила он не собирается. Я все еще не могу понять, на что он рассчитывает…

…В отряде назревает бунт. Одни считают, что Гвадал повредился в уме, другие, похоже, подозревают, что тот стал жертвой колдовства. Отрадно лишь то, что никто и не думает обвинять главу посольства в предательстве или измене. Гвадал непогрешим в глазах соплеменников. Я стараюсь больше времени проводить среди эльфов и, каюсь, подслушиваю их разговоры. Они не гонят меня и охотно со мной беседуют, эльфы вообще благоволят к целителям. Меня тревожат разговоры лихолесцев. Гвадал, видимо, не упомянул, что я владею синдарином, и потому эльфы не понижают при мне голосов.

Одни предлагают поставить в известность короля. Другие считают, что Гвадала нужно немедля увезти в Лихолесье, сославшись на хворь. Третьи вовсе утверждают, что Гвадал, вероятно, задумал какой-то дипломатический ход, и мешать ему глупо…»

…Леголас дочитал третью рукопись и принялся за четвертую. Ему давно уже было не до своей собственной беды. Он чувствовал, что стоит на пороге одной из самых горьких отцовских тайн. Эта часть дневника отличалась от предыдущих. Эрвигу изменила его легкая, затягивающая манера повествования. Четвертый том был написан размашисто, сумбурен и полон клякс, знахарь словно спешил излить бумаге свои тревоги, как если бы они не умещались в его душе. Гвадал сообщил своей свите, что намерен раньше срока вернуться в Лихолесье, чем только сильнее разбередил подозрения соратников. Десятники вызвали главу посольства на прямой разговор, в котором Гвадал открыто заявил соплеменникам, что намерен посвятить свою дальнейшую жизнь установлению мира хотя бы с отдельными орочьими племенами. Что по прибытию во дворец он немедля посвятит в свои планы государя и уверен, что тот однажды сумеет его понять.

Дневник был длинным, путанным и местами совершенно непонятным. Леголас убедился лишь в том, что потрясенные лихолесцы спешили скорее покинуть Ирин-Таур в надежде на целительное влияние родного леса. Гвадала по-прежнему никто не брался осуждать. О нем тревожились, о его действиях недоумевали, но эльфы верили, что на родине Гвадал снова обретет былое здравомыслие и отбросит утопические идеи, навеянные недобрым княжеством.

Об обеде Леголас забыл. Он очнулся только тогда, когда его опочивальня налилась серо-лиловыми зимними сумерками, а в дверь настойчиво постучал лакей, явившийся растопить давно угасший камин. На почтительные расспросы слуги эльф коротко ответил: «Мне нездоровилось с утра, а за трое суток отсутствия накопились важные донесения. Я прошу князя меня простить, превесьма занят». Он знал, что Иниваэлю давно нет дела, чем именно занимается лихолесский наемник. Князь жаждал лишь уединения, полностью полагаясь на то, что Леголас вовремя позаботится о любых неожиданностях. Поначалу немало возмущенный подобным поведением правителя, снимавшего с себя всякую ответственность за собственных подданных, со временем Леголас понял, что ему намного удобнее самому держать в руках бразды управления ситуацией и ни к кому не являться с докладом. Право, именно этой свободы ему так не хватало в Лихолесье…

Камин ярко вспыхнул, весело затрещав смолистыми дровами, и страницы дневника ярко осветились:

«Эру, помилуй меня, трусливого червя. Я не забуду эту ночь, даже на смертном одре я буду помнить этот отчаянный стук в дверь… На дворе ливень, тьма, и стука сразу не услыхать, так громко колотит в ставни непогода… Это был Гвадал… Он ввалился в мою хижину, а вода ручьями лилась с камзола, растекаясь по полу серо-лиловыми лужами, будто смывала сажу с передника кузнеца. На руках Гвадал держал орочьего юношу, дважды раненного в грудь… Я ничего не успел спросить. Он лишь сказал – мальчик умирает, Эрвиг. Я отшатнулся, будто от змеи. Я и сейчас стыжусь себя. Того, как мотал головой, как бессмысленно махал руками, как глупо повторял: «Это орк». Гвадал не кричал. Он только посмотрел мне в глаза и жестко отрубил: «Это ребенок». Больше мы почти не разговаривали. Меня тошнит от самого себя. Мне гадко смотреть на свои руки. Мне омерзительно вспоминать, с какой брезгливостью я разрезал одежду на этом мальчишке. Гвадал умеет лекарствовать, он благословлен силой, но эльф не может врачевать орка… Не это ли доказывает, что мир меж ними невозможен? О горе мне, глупцу!

Он был совсем дитя… Нескладное, отталкивающее, с длинными руками, безобразным лицом… С трогательно угловатыми плечами и странным ртом, уже клыкастым, но еще не изуродованным гримасами ненависти. Ему было больно, ах, как больно!… Я вынимал наконечник стрелы из-под его ключицы, а он кашлял страшным булькающим кашлем и смотрел на Гвадала… Смотрел умоляюще и яростно, словно хотел ему что-то сказать… Я не мог помочь. Я не волшебник. Мальчик уходил, а глаза так же горько сверкали с безобразного лица. Гвадал не выдержал, Эру, он не выдержал… Он опустился на колени и завел целительский напев… О Валар, как мальчик страшно кричал, как захлебывался кровью… Я потерял разум, я плакал, я умолял Гвадала прекратить, я хватал его за руки, а он пел… А потом кровь остановилась, мальчик вздохнул и потерял сознание. Я сидел на полу с руками по локоть в черной крови этого несчастного, чужого, страдающего ребенка, а эльф медленно считал его вдохи… « Он жив», – сказал потом Гвадал и посмотрел на меня. И в его глазах было счастье… беспомощность, боль, недоумение… А может и не было, мне в тот миг могла легко пригрезиться сама Йаванна, и я б ничуть не удивился».

Леголас швырнул рукопись на стол, встал с кресла и отошел к окну, прижавшись лбом к шершавому, холодному ставню. Мир вокруг колебался.

Эльфы живут тысячи лет, они листают эпохи, они видят, как города и империи вырастают, а затем рушатся в пыль, они хоронят тех, с кем шли бок о бок всю жизнь, они теряют, теряют и теряют, и главным мастерством их делается умение идти дальше после самых горьких потерь. И потому эльфы, как никакая другая раса, ценят незыблемость. Хотя бы чего-то. Скалы посреди леса, созвездия на небесном полотне, убеждения, привитого предками. И Леголас не любил, когда его мировоззрение давало трещину. А сейчас он уже не понимал себя. Он перестал понимать Гвадала еще тогда, когда тот вознамерился отправиться в орочью клоаку, где не место ни одному эльфу. Но теперь вещи совершенно изменили свой вид, цвет и суть, и принц уже не знал, как именно воспринимать идеи отцовского друга. Леголас ненавидел орков. Яростно и искренне, всем пылом своей воинственной и преданной Лихолесью души. Ему никогда не было дела до того, что чувствует умирающий орк, поскольку, с его точки зрения, смерть и была их основным предназначением. Но Леголасу никогда не приходило на ум, что орки бывают детьми… Однако, бывают. А разве можно ненавидеть ребенка? Даже если он орк… А можно ли спасать жизнь орку? Даже если он ребенок… Досадливо пробормотав что-то, Леголас вернулся к столу, рассеянно взял с принесенного слугой подноса что-то, вкуса чего в раздумьях не почувствовал, и снова принялся за чтение.

«Его зовут Локтар. Возможно, я неправильно произношу это имя. Но язык орков трудно воспроизвести, он напоминает лай. Он поправляется, хотя еще очень слаб. Я не устаю удивляться, едва ли человек оправился бы от таких ран, но орки всегда казались мне примитивными… Увы, я не понимаю Локтара, поскольку вестрона он почти не знает. Он по-прежнему лежит в моей хижине, и мне приходится говорить односельчанам, что в моем доме лежит чрезвычайно заразный больной, дабы никто не узнал об этом орке. Гвадал нашел его в лесу, когда возвращался в Тон-Гарт с ночной охоты. Никогда не понимал этой эльфийской забавы… Локтар совсем не зол, а может, просто боится за свою жизнь. Он покорен и тих, хотя часто толкует мне что-то на своем наречии, повторяя «Гуадал». Что он хочет от лихолесского посла?..»