Коронованный наемник (СИ) - "Serpent" - Страница 39

… Желтоватый свет тускло подрагивал, отражаясь в выцветшей коже, облекавшей первую рукопись. Леголас весь день трепетно ждал этого часа, когда сможет, наконец, открыть свою драгоценную добычу, доставшуюся ему столь дорогой ценой. А сейчас сидел перед фолиантом, бессознательно ощупывая узор резьбы на ручках кресла, задумчиво глядя на позеленевшую медную застежку, скрепляющую обложку, и не решаясь ее разомкнуть.

Что ж, не ради этого ли он провел те страшные сутки в хижине несчастного лекаря и едва не сложил там голову? Отбросив сомнения, эльф решительно расстегнул обложку и с невольным содроганием раскрыл сухо затрещавшие, слежавшиеся страницы, исписанные рыжеватыми чернилами.

Это не был труд ученого. Это был дневник. Один из тех особых дневников, что иные ведут не для того, чтоб увековечить события своей жизни, и не в назидание отпрыскам. Но только потому, что рядом нет собеседника, готового слушать и вслушиваться, а потом не докучать своей критикой и соображениями, а лишь хранить услышанное в своей памяти неизменным и неискаженным.

Здесь не было дат. Строки начинались со случайного слова и обрывались невпопад, словно лоскутки мыслей, не нашедших свободной полки в упорядоченной кладовой эрвигова разума. Они то теснились, взъерошенные, как степные травы под осенним ветром, то рассыпались, как бусины с разорванной нити. Дневник был полон долгих рассуждений, часто не приводивших ни к каким выводам, а местами лишь несколько горьких и разрозненных фраз повествовали о чьей-то судьбе, даже не упоминая имени.

Леголас медленно листал страницы, пахнущие пылью и отчего-то полынью, мелко исписанные и покрытые рисунками, то вскользь набросанными рассеянным пером, то любовно выписанными до мельчайших деталей. Первая рукопись двигалась к концу, а он не встретил еще ни одного знакомого имени. Эрвиг прежде не вел столь уединенной жизни. В дневнике упоминались размолвки с приятелями, чья-то смерть на охоте, долгожданная свадьба некой девицы…

Все это не имело для эльфа никакого личного значения, но Леголас не пропускал ни слова. Вчитываясь в эти поблекшие строки, он словно прикасался к душе и памяти своего случайного благодетеля, все лучше понимая его. Эрвиг был щедр духом. В каждом его слове, в каждом обороте звучала доброта, пытливое желание понять каждого. Эрвиг не знал понятия «не мое дело», ему было дело до всех и, похоже, это не раз приносило ему немалые печали. Отчего же этот человек, наделенный столь необъятной душой, избрал жизнь отшельника, и сам дом свой укрыл от постороннего глаза неизвестным лихолесцу чародейством? Откинувшись на спинку кресла, Леголас задумался. Как действовала эта защита? Делала ли она дом недосягаемым лишь для случайного визитера? Мог ли найти жилище Эрвига тот, кто уже побывал там? Дружинники Леголаса заблудились в лесу, как малые дети, будто лес сам наводил на них морок. Этот фокус принца не удивлял – Лихолесье тоже умело глумиться над путниками, уводя из-под ног тропу и завлекая незадачливых гостей в глухие чащи. Но убийца знахаря точно знал место… И уж совсем неясно, почему хижину безошибочно обнаружил отряд орков. Ладно, все это может погодить.

Леголас заменил огарки, тускло дотлевающие в шандале, на новые свечи и снова склонился над рукописью…

…Уже глухая ночь окутала Ирин-Таур плотной беззвездной стытью, когда принцу, наконец, встретились долгожданные имена.

« Сегодня у меня был необычный гость, эльф из Лихолесья, что пожаловал к князю с посольским визитом. Гвадал – до чего незатейливое имя! Я никогда прежде не видел эльфов, право, как это глупо для того, кто столько лет посвятил изучению дивного синдарина. Я испытываю странное и забавное чувство, словно малыш, получивший от матушки пирожок и вдруг обнаруживший внутри варенье. Как завораживали меня прежде напевные слова синдарина, как восхищали изяществом руны тенгвар! Но глух тот, кто не слышал синдарина из эльфийских уст… Этот народ – истинная улыбка Эру Илуватара. Гвадал показался мне солнцем, заглянувшим сквозь мои подслеповатые оконца в эту захламленную и милую моему сердцу берлогу. Вероятно, девы находят его красивым, но точеные черты лица и грива в тридесять кос может быть у всякого. Однако не всякий наделен лучезарной добротой, которой полны глаза Гвадала. Их цвет не назовешь одним словом, он напоминает грозовые облака, налитые дымчато-серой синевой, но в них хочется смотреть, не отрываясь, ибо в них милосердие и мудрость, каких не узреть в наших поверхностных человеческих взглядах».

Дочитывая эти строки, Леголас вдруг заметил, что улыбается, столько искренности и тепла было в словах старого знахаря. Принц никогда не забывал Гвадала…

Лучший друг отца был блистательным придворным, оратором и политиком. В отличие от гордеца-Трандуила, он никогда не впадал в ярость и не знал себе равных в умении расположить к себе любого. В этом умении не было хитрости или некого особого приема. Гвадал действительно излучал доброту. Он был бесконечно отзывчив и обладал редким даром в каждом поступке окружающих искать причину и суть, не спеша клеймить осуждением. Он для каждого находил нужные слова в отчаянный момент, ничьи беды не считал пустячными, и ничью жизнь не оценивал дешевле своей собственной. Леголас любил Гвадала, никогда не забывавшего заговорщицки и ободряюще сжать плечо принца после ледяных шквалов ярости, что подчас обрушивал на сына король. Впрочем, кто не любил его?.. Порой Леголас негодовал, что отец поручал посольский визит другу, а не собственному наследнику, но, повзрослев и набравшись опыта, сумел понять государя: Трандуил посылал Гвадала туда, где от посла требовалось понять нужды и чаяния противоположной стороны, а не принудить к выполнению собственной воли. Среди воинственных и гордых синдар, Гвадал казался подчас чужаком. Он мастерски владел оружием, как почти все подданные Трандуила, в лихие времена он сбрасывал изысканный камзол и становился в строй лучников наравне с простыми эльфами из приграничных селений. Но на войне он был удивительно… неуместен. Война претила ему, и после боев, когда лагерь лихолесцев праздновал отступление врага, Гвадала было не сыскать в королевском шатре, которому он всегда предпочитал лазарет. «Ты – моя назойливая живая совесть, брат» – не раз шутливо говорил Трандуил, но придворные знали, что король был как никогда серьезен в такие минуты.

Смерть Гвадала потрясла весь Лихолесский двор. Перед Леголасом и сейчас, как живое, вставало посеревшее от горя лицо отца. На робкую попытку принца утешить его, Трандуил коротко и жестко отсек: «Это моя вина». Больше он никогда не позволял сыну вернуться к этой теме, но Леголас знал, что отец с упорством бессилия обвиняет себя в смерти Гвадала, словно мог предугадать ту нелепую орочью атаку…

Эльф вернулся к дневнику. После многих страниц, посвященных другим событиям, Эрвиг снова заговорил о лихолесском после.

«Гвадал стал у меня частым гостем. Мне отрадна дружба этого эльфа. Мы целыми часами можем разговаривать, а потом я ночи напролет обдумываю наши беседы. Эльфы совершенно иначе смотрят на мир, и взгляды их порой странны мне, но насколько другими выглядят вещи, если посмотреть на них с другой стороны! Все мы должны уметь подчас дать себе труд слезть со своего насеста и вскарабкаться на дерево у противоположного края поляны. Любой будет потрясен тем, сколь иным покажется ему собственное подворье.

Я задаюсь порой вопросом, все ли эльфы так совершенны духом? Но нет, это вздор. Будь все Дивные таковы, они давно сумели бы искоренить в этом мире зло, а быть может просто покинули бы его ради безмятежного Валинора.»

Еще несколько упоминаний о Гвадале попались Леголасу в первой рукописи, но все они были малосущественны и не имели отношения к дальнейшей судьбе знахаря.

Дочитав первую рукопись, Леголас принялся за вторую. В ней почти не нашлось новостей. Внимательно прочитывая все, что касалось Гвадала, принц искал, не мелькнет ли где-то имя загадочной Хельги. Ведь именно рядом с именем отцовского друга он впервые увидел упоминание о ней.