На языке мертвых - Набоков Владимир Владимирович - Страница 56

— Знаю, — так же насмешливо ответила Люся. Она внимательно наблюдала за выражением лица Анабеева и с удовольствием отметила на нем растерянность и тревогу. И лишь промелькнувшая неприязнь к младенцу несколько разбавила ее радость.

— Да к тебе все ходили, — зло проговорил Анабеев. — Мой! Поищи дурака..!

Распаляясь, Анабеев изъяснялся все развязнее, и Люсина реакция вполне соответствовала его интонации. Она сжала губы, подбоченилась и, когда Анабеев закончил обвинительную речь, процедила:

— Я на алименты подавать не буду. Или плати, как договоримся, или все расскажу твоей жене. Вот ей подарочек-то будет. Пять лет-то вы прожили, нет?

Сжимая и разжимая пальцы в кулак, Анабеев шагнул к Люсе, и та с криком «Попробуй только!» отскочила к стене. Анабеев скрипел зубами, угрожающе поводил мощными плечами, демонстрируя свое физическое превосходство, но неожиданно чертыхнулся и быстро пошел к двери. А Люся вернулась к детской кроватке.

— Будешь болтать лишнее — убью, — очень убедительно пообещал на прощанье Анабеев. Если бы он хоть чуть сфальшивил в этой прощальной фразе, Люся, вероятно, ответила бы ему подобной же любезностью. Но Анабеев действительно выглядел рассвирепевшим. Даже перед десятью зеркалами он не смог бы заставить себя изобразить на лице более отталкивающее выражение ненависти.

Анабеев выскочил из комнаты и, пока возился с замком, услышал надрывные вопли Люси.

— Ну, чего вытаращился? Вон, твой папаша сбежал. Беги догоняй!

Матерясь, Анабеев захлопнул, наконец, за собой дверь и начал быстро спускаться вниз по ступенькам.

— Вот падла! — возмущался он. — Ну сука! Ну придумала!

Погода была под стать душевному настрою Анабеева. Дул сильный леденящий ветер. Даже не дождь — водяная пыль неслась чуть не параллельно земле, до боли иссекая лицо и шею. Пройдя метров десять, Анабеев попытался прикурить на ветру, но спички шипели и гасли, так и не успев разгореться. Тогда Анабеев зашел в подъезд соседнего дома, вытер мокрое лицо рукавом пальто и торопливо закурил. Между затяжками он награждал Люсю всеми известными ему грязными прозвищами, но легче от этого не становилось. Наоборот. Воображение рисовало ему картины одна другой неприятнее. Анабеев по-своему любил семью — жену и трехгодовалого сына. За пять лет супружества он привык к размеренной семейной жизни и уже не представлял себя в роли холостяка. Его пугала сама по себе вероятность перемен, поскольку Анабеев никогда не любил неожиданных скачков и поворотов в жизни. Малейшим изменениям в заведенном распорядке он предпочел бы более суровый режим, например — второй срок воинской службы. С деньгами же было еще сложнее. Анабееву не только жалко было ежемесячно отдавать четверть зарплаты, его поразил сам факт: какой-то шлюхе Люське ни за что, ни про что своими руками, отдать кровно заработанные… Да лучше публично подтереться ими и прослыть гусаром!

За минуту высосав сигарету Анабеев поднял воротник пальто и вышел на улицу. Редкие прохожие, окуклившись в своих одеждах, спешили по своим делам. Перебежав улицу, Анабеев пошел дворами и уже через пять минут оказался у своего дома.

Войдя в подъезд, Анабеев достал из кармана ключи, взбежал на второй этаж и обнаружил свою дверь распахнутой. В квартире он разделся и громко сказал:

— А что это дверь открыта?

Не дождавшись ответа, Анабеев разулся, прошел по коридору и остановился у раскрытой двери в комнату. Вначале у Анабеева подкосились ноги. Затем он отшатнулся назад, но, пытаясь сохранить равновесие, подался вперед и с выпученными глазами ввалился в комнату. В нос ему ударил резкий запах мясобойни и привокзальной уборной. Анабеев наступил в густую, еще дымящуюся кровь и от страха шарахнулся в сторону. Его вырвало, и боль судорогой прошла от желудка в пах, но в голове немного прояснилось. Прямо перед ним лежало изуродованное тело жены. Середина ее лица была вбита в черепную коробку, а шея сломана, словно у куклы. В метре от нее, в темной, маслянистой луже лежал скомканный какой-то чудовищной силой сын.

Анабеев закрыл лицо руками и захрипел. Его сильно трясло, ноги в одно мгновение ослабли, а внутри у Анабеева образовалась холодная пустота, как будто его выпотрошили и хорошенько изнутри промыли ключевой водой.

Раздирая себе рот руками, Анабеев совершенно не чувствовал боли. Он пятился в дальний угол комнаты, и хотя в мозгу, вспухнув до огромных размеров, ворочалась мысль: «На у-ли-цу, бежать!», взглядом искал, куда забиться.

Вначале из коридора донеслись легкие, частые шлепки, а затем, в дверном проеме на уровне колен появилось маленькое сморщенное личико. Увидев знакомый блуждающий взгляд и причмокивающие губы, Анабеев остолбенел. Ему сделалось невыносимо жутко от того, что этот недочеловечек крепко держался на своих жиденьких, водянистых ножках.

Малыш сделал два шага вперед и остановился. Движенья его рук и ног напоминали работу манипуляторов, а сам он — безобразную игрушку, скопированную с грудного младенца.

Неожиданно присев, малыш резко выпрямился и, как кузнечик, выстрелил ножками вперед. Ничего не соображая, в полуобмороке Анабеев нелепо загреб под себя ногами и завалился на бок… Сразу вслед за этим, позади него раздался звон разбитого стекла и визгливое треньканье сервиза.

Машинально подставив руку, Анабеев угодил в загустевшую лужу крови. Затем он по инерции проскочил в коридор, и в этот же момент раздался треск раздираемых досок. Во все стороны полетели щепки, и Анабеев, привалившись спиной к стене, увидел, что маленькая человеческая ножка, пробив дверь, застряла в рваной дыре. Только тут Анабеева прорвало. Вскочив на ноги, он по-животному завизжал и бросился вон из квартиры.

Анабеев не помнил, как добежал до милиции. Чуть не оторвав ручку, он рванул на себя дверь, вкатился в помещение и, то падая, то поднимаясь, с дикими криками пробежал в конец коридора. На шум тут же появились два милиционера. Они кинулись было к наглецу-дебоширу, но Анабеев уже повернулся к ним лицом, и блюстители порядка в смятении остановились. Много они видели пьяниц, случалось иметь дело и с изуродованными трупами, и все же лицо странного посетителя поразило милиционеров своим чудовищным рисунком и бледностью.

Было уже далеко за полдень, когда Анабеев проснулся. Он повернул голову к источнику света и за зарешеченным окном увидел опушенные первым снегом дерево. Анабеев долго рассматривал сложный узор из переплетенных ветвей. Затем контуры веток начали терять четкость, изображение размылось, и Анабеев почувствовал, как по щеке и носу на подушку потекли слезы. Ему не было ни больно, ни одиноко, ни даже тоскливо. Его не интересовало, где он находится, почему на окне решетка из толстых прутьев и отчего он плачет. Постель была достаточно мягкой, снаружи сюда не доносилось ни единого звука, а белизна потолка, стен и свежевыпавшего снега подействовала на Анабеева умиротворяюще. Он чувствовал внутри себя какую-то космическую пустоту, и именно с этим ощущением к нему пришло беспокойство. Прислушиваясь к своему состоянию, Анабеев принялся анализировать его и тем самым разбудил память. Ему почему-то вспомнилось детство: жаркое лето на даче, заросший осокой берег озера, душный запах трав и стрекот.

— Кузнечики, — прошептал Анабеев, и слово это привело его в такой трепет, что он приподнялся на локтях и с испугом осмотрел комнату. — Кузнечик, — еще раз сказал Анабеев. Он чувствовал, что за этим безобидным словом кроется какой-то страшный смысл, но попытка докопаться до истинной причины своего беспокойства ничего не дала. Анабеев лишь разнервничался, вскочил с постели и босой подошел к окну.

За окном не было ничего ни страшного, ни интересного: раскидистая старая липа, за деревом — невысокий забор, за забором — раскисшая дорога.

По дороге куда-то спешил пожилой человек с авоськой, а вскоре его перегнал автобус. Через сотню метров машина остановилась, и Анабеев перевел взгляд на окна автобуса. Сквозь черные стекла почти ничего нельзя было разглядеть, но неожиданно что-то привлекло внимание Анабеева. Он быстро вытер влажные глаза, прижался лбом к стеклу и от желания разгадать наконец тайну своего страха, заскреб пальцами по подоконнику. — Кузнечик, — снова произнес Анабеев и даже не разглядел, а скорее догадался, что было там в автобусе: ребенок, обыкновенный ребенок в шубке или пальто, в шапке и калошах.