Мне уже не больно (СИ) - "Dru M" - Страница 27

Потом все превращается в месиво красок и звуков.

Виктор садится передо мной на корточки, отряхивает мои ботинки от песка, пристально заглядывает мне в лицо и взволнованно говорит:

— Эй, Ник. Он пришел к финишу первым. Алик выиграл гонку.

Только теперь.

Только теперь я могу выдохнуть.

Комментарий к 3. Как прежде уже не будет

Человек-муравей и Человек-паук - вымышленные персонажи, супергерои комиксов издательства Marvel Comics.

========== 3. То, что невозможно сыграть ==========

Просыпаюсь оттого, что становится трудно дышать, и жар вкупе с пульсирующей болью концентрируется в нижнем отделе позвоночника. Откидываю одеяло, осторожно перебираюсь на коляску, стоящую возле кровати. От прикосновения к ее холодной спинке меня, потного и привыкшего к теплу кровати, тут же пробивает озноб.

Беру из пачки таблетку обезболивающего и катаю ее на языке, а потом глотаю прямо так, без воды. Замечаю свет, пробивающийся из коридора, и медленно кручу колеса, тихо подкатываясь к двери.

Заглядываю в щелку.

Дверь, ведущая на кухню, распахнута настежь.

Вижу Лешку и Василису, пьющих чай под мерное приглушенное бормотание радио. На Василисе растянутые тренировочные штаны и белая домашняя майка. Ее темные густые волосы, влажные после душа, распущены по плечам. Лешка сидит, опираясь локтями на стол, все в той же одежде, в которой вернулся с работы.

— Он стал пить так же много обезболивающего, как в начале сентября, — Леша устало трет глаза, запускает скрюченные пальцы в волосы и пытается пригладить растрепавшуюся челку.

Про меня говорит. Действительно, уже две недели прошло, или сколько там, а я выпил всю пачку. По ночам меня статично мучают то кошмары, ледяным прикосновением сжимающие грудь, то боль, приходящая вместе с опоясывающим жаром. Просто так, пережидая, от нее не избавиться. Если не терпится снова заснуть, до настойчивого зуда в глазах и тяжести в голове, хочешь не хочешь, приходится глотать колеса.

Василиса вздыхает и откидывается на спинку кухонного дивана.

— Леш, давай оба возьмем отпуск? — предлагает она задумчиво, уставившись невидящим взглядом в потолок. — Увезем Никиту к морю, где потеплее, сменим ему обстановку.

— Он и без того забил на учебу, — качает головой Лешка. — Еще пара вызовов от его учительницы алгебры, и его вышвырнут из лицея, не посмотрев на льготу. Пусть хотя бы появляется на уроках.

— Тогда давай переедем на время ко мне, — упрямится Василиса. Она наклоняется к Лешке через стол и накрывает его ладони своими. Пытается заглянуть ему в глаза. — В центре у меня трешка. Лифт для коляски удобный. Там вас не будут доставать с расспросами.

К нам очень часто стали заходить незнакомые люди, не то юристы, не то адвокаты, не то просто служащие крупных компаний. Они не устают пытливо спрашивать, знаю ли я Александра Милославского, и какие отношения нас связывают. Я неизменно невыразительно отвечаю, что он мой куратор в лицее, хотя обязанности свои уже не выполняет. И это все, что нас когда-либо связывало.

Лешка вздыхает.

Достает из кухонной тумбочки пепельницу и пачку «Мальборо». Прикуривает, зажав губами сразу две сигареты, и одну протягивает Василисе.

— Может, так и стоит поступить, — говорит Лешка после пары глубоких затяжек. Смотрит на Василису с кривой печальной ухмылкой, от которой у меня щемит сердце. Как же я не люблю отчаяние, написанное на его лице. — Что я за брат такой, если не могу обеспечить Никите спокойную жизнь?

— Вот только не надо винить себя, — отрезает Василиса, выпуская дым и осторожно стряхивая пепел с кончика сигареты. Сейчас я благодарен ей, что она не дает Леше с головой погрузиться в самоуничижение, потому что он последний, кого я буду винить в сложившейся ситуации. Я сам несу ответственность за то дерьмо, в которое вляпался, и больше никто. — Все образуется. Мы со всем справимся.

Лешка поднимает на нее взгляд.

Улыбается с облегчением и усталой благодарностью.

— Василиса. Ты знаешь, что ты чудо? — бормочет он. Пересаживается к ней на диван и нежно целует ее в голое плечо.

— Знаю, — фыркает Василиса и гладит Лешку по спутанным волосам. Тушит окурок в пепельнице. — В этом и мой интерес есть. Спать вдвоем на твоей полуторной кровати — пытка.

Лешка тихо смеется. Впервые за прошедшие две недели я несмело улыбаюсь в темноте комнаты, вторя его радости. Лицевые мышцы тянет с непривычки. Василиса — первая женщина в нашей семье после смерти мамы. Уверен, она, невзирая даже на ярые протесты, обязательно позаботится обо мне. И, что самое главное, она позаботится о Лешке.

*

Леша удивляется тому, что на переезд я соглашаюсь легко и без лишних препирательств. Более того, я приглашаю Вика помочь, и вдвоем мы справляемся с упаковкой моих вещей в коробку всего за пару часов. Медикаменты собирает и сортирует Василиса, она же берет на себя постельное белье и вещи брата. Лешка только ходит за ней, бормочет невнятно, что уж трусы и носки мог бы сложить и сам, но по большей части только мешается у Василисы под ногами.

— Леш, я даже спрашивать не буду, что это такое, — вздыхает она обреченно, кидая огромный кулек грязных носков, который достала из пыльного пространства за шкафом, в отдельный пакет. — Когда приедем, надо будет срочно все перестирать.

Я посмеиваюсь над тем, как Лешка краснеет и бормочет что-то в свое оправдание, рассеянно перекладывая рубашки с одного кресла на другое и не зная, куда бы приткнуться с помощью.

Когда в квартире не остается ничего неупакованного, Вик с Лешкой сгружают коробки и сумки во вместительный багажник джипа, а все, что не влезло, заталкивают в серебристую «Тойоту» Василисы.

— Может, оно и к лучшему, что вы переезжаете, — говорит Вик, глядя, как за окном машины проплывают безликие фасады домов, как растет в размерах городской пейзаж — от приземистых кучных пятиэтажек к высоким зданиям центра, за которыми не видно пасмурного серого неба. — Тебя наконец-то оставят в покое… — он смотрит на меня, будто бы раздумывая, говорить, или нет. — Слышал про отца Алика? У него вчера остановка сердца была, еле откачали.

Я проклинаю себя за то, что не могу отнестись к новости безразлично. Это все еще задевает меня, заставляет смутно беспокоиться.

Даже после того, как я узнал, что мать Алика сбила моих родителей два года назад, а его отец отмазался и не выплатил компенсацию ни нам, когда деньги требовались как никогда остро, ни другим жертвам аварии. Даже после того, как меня стали одолевать люди в строгих костюмах, жаждущие знать, отношусь ли я хоть косвенно к делам Милославских. Даже теперь, когда Алик если и появляется в лицее, то смотрит на меня как на пустое место, без презрения или ненависти, а с простым равнодушием. Даже когда Громов рассказал всем в классе о том, что Алик наигрался немощным инвалидом и бросил.

И я все равно переживаю за Алика, за его отца и судьбу компании, которая находится на временном управлении заместителей.

Даже по-человечески разозлиться я не могу. Докатился. Ничего не скажешь.

— Не слышал, — отзываюсь тускло, подпирая подбородок кулаком. Всем своим видом показываю, что развивать тему не намерен, и Виктор понимающе замолкает.

*

В лицее все по-прежнему.

Сижу, тупо уставившись на доску, изредка, когда одолевает желание, записываю что-то под диктовку. В остальном же мысли разбегаются, и в голове становится так пусто, что я почти забываю о ноющей тупой боли, засевшей под сердцем. Не замечаю взглядов одноклассников — ни ехидных, ни насмешливых, ни даже сочувственных.

Не замечаю Алика, сидящего в противоположном конце класса.

Когда учителя обращают внимание на мое безделье, утыкаюсь в тетрадь, пишу пару слов и снова отвлекаюсь на любование видом из окна. Идет первый снег, кружится в стылом прозрачном воздухе, оседает на мраморных статуях парковой территории и тут же тает, покрывая пухлые лица статуй-херувимов влажной пленкой. Город тонет в снежной белой взвеси, взметаемой порывами холодного ветра. Приближается зима.