Мне уже не больно (СИ) - "Dru M" - Страница 26

У меня по спине бегут мурашки. Мне не хватает воображения представить Громова, который умоляет о чем-то на коленях при целой толпе свидетелей. Зато я ясно представляю Алика, который смотрит на него сверху вниз пустым скучающим взглядом.

— А Алик просто рассмеялся и прошел мимо, сказав Громову, что он жалок, — продолжает Ульяна тусклым голосом. — Самое странное, что сейчас Громов продолжает ходить за ним, быть рядом с ним. Видимо, если ты принадлежишь Алику, то принадлежишь ему навсегда. Но он сам становится твоим разве что на краткое мгновение, пока не наскучишь и не станешь надоедать.

Тушу окурок об обод колеса, не находя в себе сил вдохнуть поглубже.

От слов Ульяны мое настроение окончательно умирает.

*

На мои звонки Алик не отвечает, на сообщения «вконтакте» тоже, хотя в сети появляется регулярно. Спустя второго десятка пропущенных звонков и уведомления о том, что Александр Милославский заблокировал меня в социальной сети, начинаю смутно беспокоиться и подозревать, что происходящее повторяет ситуацию с Громовым. Мне вспоминаются слова Ульяны «пока не наскучишь и не станешь надоедать», они звенят в пустой черепной коробке, множась и разрастаясь опухолью, отравляющей каждую, даже стороннюю мысль.

Кто я, в конце концов. Кем себя возомнил?

Инвалид, единственный талант которого был полностью перечеркнут аварией. Сирота, вечно угрюмый парень с суицидальными наклонностями в прошлом, состоящий на учете у психолога. Неизвестно, что нашел во мне Алик. Быть может, то действительно было любопытство, которое подтолкнуло его в мою сторону? А я уже представил себя человеком, который может оказывать на него влияние. Даже — боже ты мой! — запретил ему покупать новый ноутбук. Представляю, как он, должно быть, мысленно надо мной смеялся.

Я ведь почти не знаю Алика. Только с его слов, причем неизвестно, какова настоящая доля правды в том, чем он со мной поделился. Он обещал, что его отстраненность не следствие того, что он наигрался. Но есть ли у меня поводы верить словам Алика помимо того, что я жгуче неистово к нему привязался за столь короткий период?

Мысли свели бы меня с ума, пробудь я дома еще хоть немного, но раздается звонок в дверь, и я еду открывать. На пороге стоит Виктор в теплой осенней куртке, глядя на меня без единого намека на улыбку, но уже не так отчужденно, как в лицее.

— Одевайся, — коротко роняет он, покручивая между пальцев связку ключей от своей ауди. Вику исполнилось восемнадцать в августе, и катает он официально, с собственными правами. — Поедем на каньон, гонку смотреть. Там сейчас полно народу.

Молча нахожу куртку, наклоняюсь, чтобы натянуть на ноги непромокаемые ботинки, на всякий случай повязываю на шею шарф. Вик сам вывозит меня из подъезда, помогает перебраться на сидение и кидает сложенную коляску позади водительского кресла.

До каньона добираемся очень быстро, благо наш спальный микрорайон примыкает вплотную к черте города. Когда Вик находит место на импровизированной стоянке на пустоши, я замечаю, сколько здесь машин.

Зрителей собралось наверное с сотню, если не больше. Здесь и знакомые ребята из школы, и какие-то девушки в купальниках и ультракоротких юбках, на которых зябко смотреть. Ребята постарше, явно учащиеся вузов, и даже солидные мужчины резко за тридцать, толкущиеся возле помеченной натянутой лентой линии старта.

Когда перебираюсь обратно в коляску и с явным трудом кручу колеса по погрязшему в песке асфальту, вижу три знакомые машины на старте. Антона, Ромашки и Алика.

Сердце на миг замирает, когда я замечаю Алика и Громова, переговаривающихся о чем-то в стороне от шумной толпы. Алик одет очень просто — джинсы, белая футболка и кожанка. Его светлые волосы растрепались от ветра, взгляд безучастно скользит по людям, которые подходят поздороваться, чувственные красиво очерченные губы обветрились и потрескались. В их уголке я вижу каплю запекшейся крови.

Когда Алик замечает меня, отстраненность в его взгляде сменяется недовольством. Он наклоняется к уху Громова, перекрикивая порывы ветра, и резко спрашивает:

— А безногого зачем притащили?

У меня кружится голова, и в животе скручивается тугой узел. Что отвечает усмехнувшийся Громов, я не слышу из-за бешеного тока крови, шумом отдающегося в ушах.

Мне казалось, будто хуже день стать уже не может, но теперь я едва борюсь с позывом тошноты, и все становится в десятки раз хуже, чем когда я воображал себе это мысленно.

— Вик… — обращаюсь я к другу, когда он откатывает меня с дороги, но я все еще вижу Алика, чужого и совершенно мне незнакомого, стоящего в десятке метров от меня. Хотя кажется, будто расстояние сейчас измеряется километрами. — Ничего не говори, ладно?

В силой сжимаю зубы, до жгущей ломоты в деснах.

Происходящее ранит меня так сильно, задевает так глубоко, что становится даже обидно.

— Только потому, что ты мой чертов лучший друг, — выплевывает Виктор с досадой, похлопывая себя по карманам в поисках сигарет. — Только поэтому я избавлю тебя от нотаций и…

Он осекается.

Толпа перетекает к старту одной слитной волной, огибая машины участников, устраиваясь на песчаных холмах каньона как в ложах амфитеатра. Отовсюду слышится смех, туда-сюда снуют девушки с флажками, до слуха доносится рокот мотора антонового лексуса.

Участники собираются садиться по машинам.

Последним появляется Ромашка, проходит мимо расступающихся людей и останавливается возле Алика. Я замечаю написанное на лице Жени смутное беспокойство. Гротескной мрачностью и волнением от него разит за версту, когда он кладет тяжелую ладонь Алику на плечо и говорит серьезно:

— В твоего отца стреляли. Он в критическом состоянии.

Простые слова.

Всего два предложения, способные ударить наотмашь в самое сердце.

Я почти не дышу, наблюдая за тем, как меняется выражение на лице Алика, сравнивая с теми проявлениями гнева, которые уже видел. И понимаю: до сих пор то были лишь неяркие отблески его эмоций. На этот раз в его взгляде вспыхивает самая настоящая ярость, нечеловеческая, лишенная здравой рассудительности. Животная.

Он хватает Ромашку за ворот футболки так резко, что тот вздрагивает от неожиданности, и тянет на себя. Между их лицами оказываются считанные сантиметры, когда Алик жестко выплевывает чуть ли ему не в рот:

— Ублюдок.

Ромашка медленно поднимает ладони и криво неуверенно ухмыляется.

В его взгляде насмешка мешается с испугом.

— Осторожнее, Милославский, — тянет он, силясь вырваться из захвата. Несмотря на то, что Женя мощнее Алика и шире в плечах, сейчас он практически безвольно повис на зажатом в кулаке Милославского вороте майки, как тряпичная кукла. — В гонца за дурную весть уже не стреляют.

Люди слишком заняты алкоголем, который мешают с соками, и разговорами, кто-то врубил клубную музыку через колонки машины, и практически никто не теперь замечает, как сцепились эти двое, сверля друг друга ненавидящими взглядами. Мне кажется, не будь здесь свидетелей, и Алик убил бы Женю собственными руками. Заставил бы его глотать песок и давиться ошметками выбитых зубов.

Но он лишь отпускает Ромашку — почти отбрасывает с отвращением от себя, и говорит ледяным безжизненным тоном:

— Ты и твоя семья больше не причините вреда тем, кого я люблю. Садись в машину и покажи, чего ты стоишь на самом деле.

Руки Виктора, которые опускаются мне на плечи и крепко сжимают в успокаивающем жесте, я почти не чувствую. Пока ребята садятся по машинам, пока зрители подбираются ближе к происходящему, закрывая мне обзор на дорогу, пока машины стартуют под громогласный рев толпы, я думаю только об Алике и его перекошенном от злости и боли лице.

Его заставили стартовать, зная, что жизнь его отца на волоске.

Его заставили сесть в машину в состоянии, в котором люди не считаются с собственной безопасностью.

Как бы больно мне ни было, как сильно бы меня ни ранило его презрение, его молчание, его игра, втоптавшая меня и мои чувства в грязь, каким бы не представлялся мне завтрашний день, я едва доживаю до финиша гонок. На одном дыхании, на жалких потугах сердца разогнать по венам застывшую от ужаса густую кровь.