Николай Гумилев глазами сына - Белый Андрей - Страница 12

Этот альбом Мария Михайловна Синягина, в девичестве Маркс, хранила всю свою долгую жизнь.

Из Царского Села Колю Гумилева увезли мальчиком. Теперь сюда вернулся семнадцатилетний юноша. И город предстал тоже точно повзрослевший — город муз, город Пушкина: вот он — сидит, облокотившись, на садовой скамейке возле лицейской церкви, бронзовый, но будто живой.

Город имперского величия, российский Версаль. Царские дворцы, огромный парк, фонтаны, пруды с плавающими лебедями, по утрам — пение кавалерийских труб, эскадроны гусар, желтые кирасиры, уланы Ее Величества. На все это юный поэт смотрел, впервые ощущая, что рядом с ним — героическое величие.

А вот и Николаевская мужская гимназия. Сюда он вернулся гимназистом 7-го класса, начинающим поэтом. Он повидал Кавказ с величественными горами, там осталась Машенька Маркс. Свое превосходство над одноклассниками Гумилев чувствовал отчетливо: смотрел на них с холодным презрением, не заводя ни с кем дружбы.

Гимназисты тоже подозрительно поглядывали на худого, длинного подростка с тонкой шеей и надменным выражением глаз, прикрытых тяжелыми веками. К тому же обнаружилось, что он сноб, да еще и двоечник: не может решить у доски простенькой задачи с логарифмами.

Сидя за партой, изрезанной перочинными ножами поколений гимназистов, Гумилев совсем не слушал объяснений учителей. Открывал общую тетрадь, отыскивал нужную рифму к уже готовой строке: «Я конквистадор в панцире железном». «Железном» — «полезном-резвом-трезвом-звездном-безднам»… Вот оно, нужное слово, — конечно же, «безднам»!

Его мысли занимал французский поэт Теофиль Готье. Это был достойный пример для подражания. Как бы хотелось и ему самому поражать современников яркими галстуками, необыкновенными жилетами, отделанной перламутром тростью, а главное — писать такие безупречные стихи. Прославиться, удивить, заставить говорить о себе повсюду, вписать свое имя в историю!

«Гумилев! К директору!» — мечты прерывает скрипучий голос классного наставника: вчера на уроке латыни он, злорадно улыбаясь, отобрал у Николая тетрадку со стихами. Идти к директору всегда страшно. Гумилеву страшно. Гумилеву страшно вдвойне: ведь ему, в виде исключения, разрешено жить дома.

В директорском кабинете тишина. Большие, как надгробный монумент, часы, поблескивая бронзой, тихо отсчитывают минуты. За массивным столом стоит высокий, прямой, барственно учтивый, точно вельможа екатерининских времен, директор. Иннокентий Федорович Анненский. Прядь темных с проседью волос падает на благородный лоб, темная борода обрамляет бледное лицо, форменный синий сюртук застегнут наглухо.

— Это ваша тетрадь? Ваши стихи? — слегка шепелявый выговор, доброжелательный, чуть печальный взгляд. И между директором и гимназистом завязывается совсем необычный разговор — о поэзии, о французских поэтах Леконте де Лилле, Шарле Бодлере, Артюре Рембо, чьи имена Гумилев в ту пору знал только понаслышке.

Волновали юношу не только стихи и мечты о подвигах. Часто вспоминается Маша Маркс, оставшаяся в Тифлисе. Он помнит, как она улыбалась, принимая его альбом со стихами.

Приближалось Рождество, трогательный семейный праздник с непременной елкой, которую зажигали для детей Шуры — Коли-маленького и Маруси. Старшие Коля и Митя в сочельник повстречали на улице двух гимназисток в сопровождении подростка-гимназиста, брата Валерии Тюльпановой. Девушка была знакома Гумилевым, они вместе брали уроки музыки у Баженовой.

Спутница Тюльпановой, высокая черноволосая и чернобровая девушка с глубоко сидящими светлыми глазами, братьям не была знакома. Валерия ее представила: Анна Горенко. Дальше пошли все вместе; Гумилев шел как деревянный, высоко подняв голову, и невнятно говорил своей новой знакомой что-то о Кавказе, где в горах снега гораздо больше, чем здесь, и случаются лавины. Анна, длинноногая и тоненькая, слегка наклонив голову, кажется, совсем не слушала, изредка улыбаясь каким-то своим мыслям.

Проводив девушек до дома на Широкой улице, молодые люди отдали коробки с игрушками и распрощались.

Как тебе понравился Коля Гумилев? — спросила Валерия. Никак. Он что-то говорил про горы, но я не вслушивалась, — равнодушно ответила Аня. Она была искренна: в таком возрасте девочкам редко нравятся их сверстники.

Но на Колю Гумилева Аня произвела большое впечатление, и с того сочельника Тюльпанова, возвращаясь из гимназии, часто видела его долговязую фигуру, маячившую в конце улицы, — он явно поджидал появления Ани. Вот она выходит из школы в форменном пальто и форменной барашковой шапочке с серебряным гимназическим гербом — какая легкая походка, словно летит!

Девочка подходит ближе, слегка улыбаясь, носик покраснел от мороза, тоненькие пальцы, испачканные чернилами, прячутся в пышной муфте. При виде Ани Гумилева охватывает трогательное, совсем недостойное чувство умиления. А он считал, что с женщинами надо быть надменным, властным, подчеркивать свое превосходство. Но как это трудно!

Начинается разговор о поэзии, ведь Аня (она проговорилась) тоже пишет стихи, только стесняется их показывать. Зато Гумилев — уже опытный поэт, у него даже есть публикации, с ним о стихах беседует сам директор гимназии. Аня скромно слушает, иногда просит Николая Степановича почитать, и он охотно декламирует, растягивая слова, как тогда было принято.

Как-то придя утром в гимназию, Гумилев в коридоре услышал новость: японцы потопили наш крейсер «Варяг» и канонерскую лодку «Кореец», началась война. По этому случаю уроков сегодня не будет, все пойдут в гимназическую церковь на молебен о даровании победы.

Мальчики-старшеклассники бурно обсуждали эти события, возмущаясь вероломству азиатов. Гумилев твердо заявил, что следует немедля записаться добровольцем и ехать на Дальний Восток. Правда, из этой затеи ничего не вышло, отец не захотел и слушать про такое. Осталось лишь петь на большой перемене ставшую модной песню:

да обсуждать отчеты военных корреспондентов.

Дом Гумилевых уже давно не видел гостей: отец не любил шума. Но в этом году на Пасху и Анна Ивановна, и сыновья все же решили устроить вечер, названный пышно балом. Митя пригласил недавно приехавшую в Царское Село знакомую девушку — Анну Андреевну Фрейнганг, Александра Степановна, преподававшая в женской гимназии, позвала двух своих учениц, пришел Дима Коковцев, учившийся в одном классе с Николаем Гумилевым, а сам Николай, замирая от счастья, пригласил Аню Горенко.

В доме Гумилевых Ане показалось очень спокойно и уютно. В библиотеке вдоль стен стояли шкафы, полные книг; девятилетний Коля Сверчков в матросской курточке сразу же показал ей свои рисунки, мать Николая Анна Ивановна, вышедшая в темно-коричневом платье, отделанном кружевами, была торжественна и доброжелательна. Даже старик отец, ненадолго заглянувший к гостям, показался симпатичным.

Тот вечер сблизил Аню и Колю Гумилева. Он теперь казался ей совсем простым, веселым и разговорчивым. Они часто встречались и всегда находили множество тем для оживленных бесед. А там пришла весна, и Николай совсем забросил уроки, только и думая о предстоящем свидании. После занятий в гимназии они до сумерек бродили по улицам, гуляли в парке, где на пригорках уже торчали из влажной земли ярко-зеленые иголки молодой травы. Подымались на Турецкую башню и любовались открывшейся панорамой. Не эти ли прогулки вспоминал позже Гумилев: