Заговор «красных маршалов». Тухачевский против Сталина - Минаков Сергей Игоревич - Страница 33

Сквозь призму именно этого прозвища, со временем утратившего иронию и приобретшего свойства устойчивого политического ожидания и надежд не только белого движения, но и русского зарубежья, пожалуй, воспринимались, как уже говорилось, и все последующие действия Тухачевского.

Однако, несмотря на внешнее сходство с Наполеоном, несомненно влиявшем на самочувствие и самоидентификацию Тухачевского, особенно в ранней молодости, несмотря на мечты о воинской славе, подобной «наполеоновской», несмотря даже на наличие бонапартистских политических намерений, несомненно беспокоивших его время от времени, Тухачевского, пожалуй, вряд ли можно идентифицировать как «красного Наполеона по его психотипу».

Лейтенант Бонапарт, в отличие Тухачевского, не был «одержим» войной и армией и не грезил мечтами о славе великого полководца и, уж конечно, в мыслях не представлял себя императором французов. В молодости его мечты выше чина майора не простирались. Ему больше импонировала карьера военного моряка, каковым он, к своему сожалению, не стал. Он хотел стать писателем, пробовал себя на этом поприще; первоначально он был корсиканским националистом, писал «Историю Корсики». Он стал офицером артиллерии, куда, как правило, попадали лица буржуазного происхождения или бедные дворяне, предки которых часто также являлись выходцами из буржуа. По собственному признанию, Наполеон почувствовал свою незаурядность лишь в 1796 г., в сражении на Лодийском мосту.

Наполеон вырос из Века Просвещения, верил в Просвещенный Разум, его любимой книгой была книга Гете «Страдания молодого Вертера», его увлекала государственная деятельность, устройство общества на принципах Просвещенного Разума. Он тяготел к рационализму и был убежден в том, что «у государственного человека сердце должно быть в голове». Вот почему одним из его кумров был великий французский полководец маршал Тюренн, у которого, как считал Наполеон, «сердце было в голове».

Тухачевский же был рожден декадансом, он верил в «волю и представление» (по Шопенгауэру и Ницше), был увлечен Достоевским и очарован образом Николая Ставрогина из «Бесов». Государство и государственная деятельность привлекали его главным образом как инструмент обслуживания армии и войны. В этом отношении социализм представлялся ему эффективной системой и инструментом для реализации его военных грез. Он был до мозга костей военным и уже постольку государственным человеком.

«Быть может, руководимый гениальным инстинктом своим, – писал о Наполеоне К.Н. Леонтьев, – он и к завоеваниям стремился не для того только, чтобы прославить себя и славой укрепить свою династию, но вместе с тем и для того, чтобы неравноправностью национальной, внешней, провинциальной возместить недостаток неравноправности внутренней, сословной, горизонтальной» ⁴⁸³. В контексте сказанного великим русским мыслителем отмечу, что в юности и ранней молодости корсиканский националист хотел считаться французом и сильно раздражался, когда ему напоминали о его корсиканском происхождении. Сталин, став диктатором, из пылкого молодого грузинского националиста «Кобы» превратился в человека, не очень любившего, когда ему напоминали о его грузинском происхождении. Он хотел считаться русским. Он тоже был провинциалом, из среды «маленьких людей», горцем (состояние, близкое самочувствию островитянина Наполеона). В этом отношении натура Сталина, несомненно, имела много общего с природой Наполеона (разумеется, с поправкой на его церковно-семинаристское образование и «азиатско-кавказскую» ментальность), может быть, значительно больше, чем натура Тухачевского, хотя «Коба» не был наделен выдающимися природными военными дарованиями и внешне совсем не походил на Наполеона.

И тем не менее «наполеонизм» Тухачевского, как черта его личности, являвшийся больше, чем увлечением, был фактором, в значительной мере определявшим вектор его поведения, быть может, даже неким его «личностным проектом». Это свойство личности Тухачевского, видимо, в значительной мере повлияло на его отношение к революционным событиям в России 1917 г. и на его политический выбор, а с другой стороны, и на отношение к его выбору со стороны офицеров-однополчан. Прозвище «Наполеон», которое дали подпоручику Тухачевскому его товарищи по л-гв. Семеновскому полку, отражало его политические настроения и симпатии.

«В доме на Арбате, – вспоминал В.В. Катанян, – …под Новый злосчастный 1936 год Лиля (имеется в виду Лиля Брик, к этому времени ставшая женой комкора В.М. Примакова. – С.М.) устроила маскарад, она любила подобные затеи. Это была одна из черт ее «дионисийского» характера. Все были одеты неузнаваемо: Тухачевский – бродячим музыкантом со скрипкой, на которой он играл, Якир – королем треф, ЛЮ (таково было прозвище Л. Брик среди близких и друзей. – С.М.) была русалкой – в длинной ночной рубашке цвета морской волны, с пришитыми к ней целлулоидными красными рыбками, рыжие волосы были распущены, перевиты жемчугами. Это была веселая ночь…»⁴⁸⁴.

Этот фрагмент воспоминаний рождает ассоциации с акварельными шедеврами Александра Бенуа, театрально, почти кукольно изображающими постаревшего Людовика XIV, гуляющего по «регулярному» парку, купание маркизы в зеркальном пруду, за которой тайком подглядывает шаловливый арапчонок из-за стриженого версальского кустарника, с итальянской комедией масок и венецианскими карнавалами XVIII в.

Всякая революция – это карнавал и маскарад по своему существу. Правда, карнавал страшный, кровавый, уродующий общество, жизнь, культуру – все. Вообще, говоря о карнавальной сущности любой Революции, в особенности русской революции, достаточно вспомнить известную всем строчку из «Интернационала»: «Кто был ничем, тот станет всем».

«Для того чтобы собраться и действовать, – делится своими психологическими наблюдениями С. Московичи, – толпам необходимо пространство. Способ представления придает этому пространству рельеф и форму. Места действия – соборы, стадионы – создаются для того, чтобы принимать массы и, воздействуя на них, получать желаемые эффекты. Это ограниченное пространство, где люди сообща освобождаются от обыденной жизни и оказываются объединенными их общим достоянием надежд и верований»⁴⁸⁵. Это то состояние, которое М.М. Бахтин назвал «праздником» или «праздничным временем», «праздным временем» – временем, свободным от повседневных, обыденных забот и работ, Большим временем, Священным, Сакральным временем – Временем Бога и Творца. Но это и «карнавальное время». «Делай, что хочешь!» – было начертано над воротами Телемской обители, этого «вывернутого наизнанку» монастыря у Ф. Рабле. «Что хочу, то и ворочу» – можно было бы сделать революционным лозунгом – лозунгом революционного произвола и волюнтаризма. Это время в историческом измерении – момент, мгновение «обезбожености», момент «грехопадения», отпадения Человека от Бога, а «если Бога нет, – как не вспомнить размышления одного из героев Достоевского, – то все дозволено, то я – Бог!». Ф. Ницше выразился даже более точно: «Я – то Ничто, из которого я творю весь мир».

Великую Французскую революцию можно представить как кровавый карнавал, развернувшийся между развращенными аристократическими салонами, расплодившимися после смерти Короля-Солнца, и гильотиной, породившей кровавые поля наполеоновских войн. В конце концов, зрелище поведения осужденного и палача на эшафоте – это ведь тоже в известном смысле спектакль, средневековый, кровавый спектакль для толпы, созерцающей это зрелище, как и своего рода кровавый спектакль, разворачивающийся на «театре военных действий». Французский писатель Ф. Грандель выразился, пожалуй, более метафорично: «Когда весь город чувствует себя как в театре, – это значит началась революция»⁴⁸⁶. А вот советский писатель, выросший из русской революции, – Б. Пильняк – устами одного из своих героев сравнил русскую революцию со «всеобщим пьянством».