Неверная - Али Айаан Хирси - Страница 26

Я стала внутренне противиться традиционной женской покорности. Тогда я все еще носила хиджаб, много думала о Боге, о том, как угодить Ему, о красоте послушания и смирения. Я старалась усмирить разум, чтобы он стал лишь вместилищем воли Аллаха и слов Корана. Но мой дух, казалось, все больше отклонялся от праведного пути.

Что-то внутри меня восставало против моральных ценностей, о которых говорила сестра Азиза: крошечная частичка независимости. Возможно, это была реакция на огромную разницу между поведением, которого требовал Коран, и реалиями повседневной жизни с ее поворотами и изгибами. С самого детства я не могла понять, как Господь, чья бесконечная справедливость превозносилась почти на каждой странице Корана, мог желать, чтобы с женщинами обходились так бесчестно? Когда проповедник говорил, что свидетельство мужчины стоит двух женских, я думала – почему? Если Господь милостив, почему Он требует, чтобы Его творения вешали на площадях? Если Он сострадает людям, почему же неверные должны отправляться в ад? Если Аллах всемогущ, почему же он не обратит их в истинную веру и не позволит попасть в рай?

Внутренне я противилась этим заветам и втайне нарушала их. Вопреки основам ислама я, как и многие девочки в классе, продолжала читать чувственные любовные романы. Книги пробуждали во мне то, чего мусульманская женщина никогда не должна ощущать: сексуальное желание вне брака.

Мусульманка не должна чувствовать себя свободной, безудержной, испытывать впечатления, которые я получала от этих историй. Ее приучали быть покорной. Быть мусульманской девочкой – значит отказываться от всего, пока внутри тебя не останется почти ничего. В исламе развитие индивидуальности – это не всегда шаг вперед; многие люди, особенно женщины, так и не обретают собственную волю. Они покоряются. Буквальное значение слова «ислам»: покорность. Основная цель – смирить свой дух настолько, чтобы никогда не сметь поднять глаза, даже мысленно.

Но искорка собственной воли разгоралась во мне даже тогда, когда я училась и старалась смириться. Ее разжигали вольнодумные книги, отсутствие отца и разочарование при виде безнадежности, в которой жила моя мать в стране неверных. Я была совсем юной, но первые робкие ростки сопротивления уже стали пробиваться внутри меня.

Наша семья никогда не была особенно крепкой, но после декабря она почти распалась. Дядя Мухаммед вернулся в Сомали и взял с собой Махада, чтобы тот нашел свой собственный путь и стал мужчиной. Я была рада, что он уезжает, и в то же время завидовала ему. Махад отправляется в путешествие, на поиски приключений – все это было мне совершенно недоступно, и тогда, и впредь, ведь я была девочкой.

Через месяц после отъезда Махада в дом пришли судебные приставы, чтобы выселить нас, и все погрузилось в хаос. Мама годами выпрашивала отсрочку у владельцев дома, но так и не подыскала подходящего жилища. В итоге бабушка приняла решение – как обычно, благодаря родственным связям, мы временно переехали в дом Исак в том же районе.

Хозяин дома, Абдиллахи Ахмед, недавно овдовел. Когда его жена умерла, бабушка несколько недель провела у него, помогая по хозяйству, как было принято среди членов клана. Поэтому, когда Абдиллахи Ахмед узнал о наших проблемах, он с радостью предложил нам кров.

У него было много детей, но самых младших он отправил на ферму за городом. В Найроби остались только две старшие дочери, Фардоса и Амина. Абдиллахи Ахмед был бизнесменом и сомалийцем, так что он понятия не имел о том, как воспитывать девочек-подростков. Пожилая родственница, Ханан, жила с ними и занималась детьми.

Нас поселили в одну комнату: бабушка расположилась на кровати, мы с Хавейей – на лавке, а мама на полу, на матрасе. Часть вещей мы сложили под кровать, остальные развезли по домам соседей. Кухня была общей: Фардоса и Амина готовили для своей семьи, а я – для нашей.

Фардоса и Амина выросли в Кении, поэтому плохо говорили по-сомалийски и по-английски. Мы разговаривали на суахили, хотя мама терпеть этого не могла. После ужина мы дурачились на кухне, вымешивая тесто для angello – традиционного сомалийского пирога. Старшая сестра, Амина, была общительной и больше нравилась Хавейе. Мне же пришлась по душе мягкая и добрая Фардоса.

Но мама и Ханан постоянно нападали друг на друга, словно пара скорпионов. Ханан жевала кат. Мама не могла поверить, что ей приходится жить в одном доме с женщиной, опустившейся до подобного. Хотя в Сомали была широко распространена привычка жевать кат, ислам строго запрещал любые виды опьянения, и маме казалось особенно отвратительным, когда так вели себя женщины. Всякий раз, когда Ханан принималась за кат, мама смотрела на нее, прищурившись, и выходила из комнаты.

По утрам, страдая от «похмелья», Ханан бывала невыносимой. Но, пожевав кат несколько часов, к обеду она становилась терпеливой и приятной. Она следила за детьми далеко не так строго, как наша мама, так что Амина и Хавейя стали днем убегать из дома. У Амины был парень, младший сын Фараха Гуре. Он был крутым, ездил на своем авто. Она – Исак, он – Осман Махамуд; это было ужасно романтично, как история Ромео и Джульетты. Хавейя же в основном убегала, чтобы посмотреть фильмы.

Мы с Фардосой тоже иногда тайком ускользали из дома и ходили в кино с Хаво, старшей дочерью Джим'о Муссе. Она считала мой хиджаб шуткой и громко смеялась всякий раз, когда видела, как я возвращаюсь в нем из школы. Потом она хватала меня за руку и тащила в кинотеатр на какой-то невероятный болливудский фильм.

Как-то раз Кеннеди встретил Хавейю на дневной дискотеке и стал расспрашивать про Махада и про меня – особенно про меня. Они с Махадом почти не виделись с тех пор, как брат ушел из школы. Кеннеди продолжал учиться и был в тринадцатом классе (согласно британской системе, средняя школа начинается с восьмого класса, а выпускные экзамены сдают в конце тринадцатого). Он передал мне через Хавейю записку с номером телефона.

Когда я увидела эту записку, у меня ноги подкосились. Конечно, я позвонила ему. Пока мы разговаривали, я заметила, что все мои нервные окончания пришли в возбуждение. Хиджаб не защищал от того воздействия, которое Кен оказывал на меня. Мы договорились встретиться у одного из его друзей – в кино или в парке нас могли увидеть.

Я пришла на встречу в полном облачении: я твердо решила рассказать Кеннеди об Аллахе и о том, что если по Его воле мы влюбились друг в друга, то должны пожениться.

Кен открыл дверь и поразился, увидев меня во всем черном.

– Что с тобой? Ты с ума сошла? – спросил он.

– Нет. Я не сошла с ума. Я отношусь серьезно к собственной вере. И ты тоже должен отнестись к этому серьезно.

Он взял меня за руку и улыбнулся. Он был просто замечательным человеком. Когда он пригласил меня в дом, я сняла хиджаб и сложила его, делая вид, что нет ничего необычного в том, чтобы находиться в доме наедине с взрослым мужчиной.

На мне были длинная юбка и кофта, застегнутая на все пуговицы до самой шеи. Я присела на край дивана, и мы с Кеном немного поболтали. Потом он поцеловал меня. И снова будто выключатель щелкнул у меня в голове. Я знала, что ангелы наблюдают за нами, но ответила на поцелуй.

Когда стемнело, Кен приготовил ужин. Мне никогда не подавал еду мужчина. Это было забавно. Кен был чутким, добрым, интересным – совершенно не таким, как мой брат. Он баловал меня. После ужина мы сели рядом, и я спросила у Кена:

– Скажи мне, на самом деле тебя зовут Юсуф?

Я пришла к нему, рискуя своей душой, и считала, что имею право знать его настоящее имя и откуда он родом.

– Нет, я же говорил, меня зовут Кеннеди, – ответил он.

Я подумала, что он опять шутит: я убедила себя, что вся эта история про «Кена» – только повод для него с Махадом подшучивать надо мной, с моей доверчивостью и замкнутостью. Но Кен продолжил:

– На самом деле меня зовут Кеннеди Окиога, я из племени Кисии. Я не сомалиец. Махад выдумал всю эту историю, чтобы твоя мать приняла меня, потому что она еще не освоилась в нашей стране. Я – кениец.