Неверная - Али Айаан Хирси - Страница 11

Многие годы мама припоминала папе этот день. Тогда мы попали в настоящую западню. Мы оказались в Саудовской Аравии – на родине ислама, где строго соблюдались заветы Пророка Мухаммеда. Согласно местным законам женщина всегда должна находиться при мужчине.

Мама громко спорила с сотрудником иммиграционной службы, но тот продолжал повторять, с каждым разом повышая голос, что она не имеет права покинуть аэропорт без мужского сопровождения. При этом он смотрел не на нее, а куда-то поверх ее головы.

Целый день мы провели в аэропорту. Мы стали играть в салочки. Махад потерялся. Меня стошнило. Мама ругалась, говорила, что в нас вселился дьявол. Она выглядела изможденной, у нее все валилось из рук. Она плакала и говорила ужасные вещи о папе – никогда раньше я не слышала от нее такого. Наверно, маме казалось, что ее предали. Она проявила чудеса изобретательности, подготовила отлет, раздобыла фальшивые паспорта. А теперь ее бросили на произвол судьбы.

Уже почти стемнело, когда к нам подошел какой-то сомалиец и спросил, что случилось. Он был из субклана Дхулбаханте, как и мама, поэтому предложил свою помощь. Мама попросила отвезти нас в Джидду, в дом ее знакомых Дхулбаханте. Все, что ей было нужно, – чтобы он помог пройти паспортный контроль и проехал с нами в такси: ни один водитель не повез бы ее одну с детьми, без мужчины.

На следующее утро мы проснулись в незнакомом доме, в маленькой, ужасно жаркой комнате. Мы стали хныкать, но мама отругала нас и велела вести себя смирно. Это значило сидеть в комнате, на кровати. Если мы говорили чуть громче чем шепотом – нас колотили. Если пытались выйти – тоже. Нам можно было только смотреть в окно: оно выходило в большой двор, в котором шесть сомалийских женщин разного возраста готовили и общались.

Одна из них предложила отвести нас на прогулку. Мир снаружи был совершенно необыкновенным: мощеные дороги, множество машин. И все женщины носили черные накидки, закрывавшие их с головы до ног. Они были похожи на человеческие тени. О том, куда они смотрели, можно было догадаться только по тому, в какую сторону были обращены носки их туфель. Мы знали, что это женщины, потому что девушка, которая крепко держала нас за руки, тоже была вся в черном. Ее лицо было открыто, потому что она была родом из Сомали. В Саудовской Аравии у женщин не было лиц.

Мы удрали и подбежали к черным теням, стали рассматривать их, пытаясь понять, где же там глаза. Одна из них подняла руку в черной перчатке, а мы завизжали: «У них есть руки!» – и стали корчить ей рожи. Конечно, вели мы себя просто ужасно, но то, что мы видели вокруг, казалось нам чуждым и зловещим. Мы пытались хоть как-то примириться с действительностью, «приручить» ее. А женщины, наверно, смотрели на нас и думали, что эти темнокожие дети ведут себя как обезьяны.

Через два-три дня к нам пришли двое мужчин из субклана Осман Махамуд и передали весточку от отца. Он был в Эфиопии и, видимо, должен был остаться там еще на несколько месяцев. Они спросили у мамы, где она хочет жить, ожидая его возвращения. Той ночью, похоже, в ней что-то надломилось. Она плакала, ругалась, колотила нас, в истерике кидала туфлями в любого, кто пытался открыть рот. Даже ее любимчик Махад был в ужасе.

Когда на следующий день мужчины пришли снова, она сказала им одно слово: «Мекка». Наверное, мама чувствовала, что в ее жизни все настолько плохо, что только в объятиях Аллаха она обретет покой и утешение. Мекка – родной город Пророка Мухаммеда, он ближе всего к Аллаху.

Через неделю нас увезли из Джиббы и высадили рядом с высоким зданием. На улице валялся мусор, жирные мухи роились над отбросами. Вонь на лестнице была нестерпимой. Тараканам жилось здесь так привольно, что они даже не убегали от людей. Отец дал нашим провожатым денег, чтобы снять жилье, но в Мекке оно стоит очень дорого, поэтому единственное, что им удалось найти, – крошечную квартирку в доме, где жили строители-египтяне.

Первый раз мы оказались в многоквартирном доме. Когда мы поднимались по лестнице, мама сказала нам с Хавейей: «Если вы выйдете на улицу одни, то мужчины, которые живут за этими дверями, схватят вас, порежут на кусочки и съедят». Угроза подействовала.

Мама открыла дверь, и мы вошли в двухкомнатную квартиру. Там было электричество! На стенах обнаружились выключатели, которые зажигали лампочки, а еще – невиданное диво – приводили в действие вентилятор. Когда мама отвернулась, мы стали играть с ним – кидали в него одежду и разные мелочи, а потом смотрели, как они там вертятся. Вентилятор сломался.

Всю первую неделю квартира была словно раскаленная жаровня. Спина Хавейи покрылась мелкими волдырями, и она кричала от боли день и ночь.

Но дяди внесли плату за квартиру за пять месяцев вперед, так что у нас не было выбора. Единственное, что они могли для нас сделать, – взять с собой за покупками. Базар заворожил нас настолько, что мы перестали безобразничать. Все светилось, переливалось, вокруг были горы игрушек, а лавки манили ароматом специй, запахом крови, блеяньем скотины и пышной выпечкой. В Сомали нас редко водили на рынок, поэтому бесконечные ряды прилавков и магазинчиков были самым прекрасным, что мы видели в жизни. Пока мы гуляли в этом волшебном месте, наши дяди крепко держали нас за руки. Мы купили матрасы, простыни, подушки, маленький вентилятор. На следующий день мы отправились за едой, ковриками для молитв, кухонной утварью, тазиком для стирки, щеткой, мылом и ведром.

Потом мы стали жить только с мамой. Такое случилось едва ли не впервые. Бабушка была далеко, в Сомали, и маме не с кем было разделить обязанности по дому, обсудить планы. К тому же она ничего не могла сделать одна. Ни ей, ни нам нельзя было выходить на улицу без мужчин, наших дядь. А чтобы позвонить им, ей приходилось идти в бакалею на углу в сопровождении «защитника» – десятилетнего Махада.

Целыми днями мы сидели в квартире и ждали, пока дяди окажут нам услугу, и целыми днями мама проклинала папу. «Пусть Аллах заберет его навсегда! – помню, кричала она. – Пусть Аллах покарает его бесплодием, страшной болезнью! Пусть он никогда не увидит рая!» И самое страшное – «Пусть Afwayne схватит и будет пытать его. Пусть он лишится клана и умрет в одиночестве».

Все, что нам оставалось, – сидеть и ждать. Мама принялась восстанавливать дисциплину в доме. За те месяцы, пока мы жили с бабушкой, мы окончательно отбились от рук. Для мамы мы были словно маленькие верблюжата, и, чтобы приручить нас, она часто кричала и колотила нас. Если мы бегали, раздавался крик: «Сидеть. СИДЕТЬ!», и мы падали на пол; потом она хлестала нас проводом от радио по рукам и ногам. Если мы плакали, она кричала: «ТИХО!» – и колотила снова.

Приятного было мало, но нам доставалось по делу, к тому же всегда в меру. Мама считала телесные наказания разумными и необходимыми для воспитания. Когда мы начали вести себя прилично, она почти перестала нас бить.

Когда муэдзины в Мекке призывали к молитве, это превращалось в своего рода перекличку: сначала вступал минарет соседней мечети, потом следующий, за ним еще один – и так призыв разносился по всей стране, по всему миру. Мы придумали игру: бегали от одного окна к другому, угадывая, с какой стороны раздастся голос на этот раз.

Сомали – тоже мусульманская страна, но наш ислам был не так строг, не требовал регулярных молитв, к нему примешивались древние поверья. Теперь же мама велела нам совершать намаз по призыву муэдзинов, пять раз в день. Перед молитвой надо было помыться, переодеться. Потом мы становились в ряд и выполняли все мамины указания. После вечерней молитвы нас укладывали спать.

Мама отправила нас в местное медресе, хотя мы почти не знали арабского. В Сомали обычные школы и медресе были смешанными, девочки и мальчики учились вместе. Здесь же образование было раздельным, поэтому мы с Хавейей пошли в одну школу, а Махад – в другую. В медресе все девочки были белыми, и я впервые поняла, что я черная. Они называли нас с Хавейей abid – рабынями. Я ненавидела Саудовскую Аравию, в том числе и за то, что нас считали рабынями, относились к нам с предубеждением из-за цвета кожи. Учитель не показывал нам, как писать, он только читал Коран, а мы запоминали наизусть, строчку за строчкой.