Улица отчаяния - Бэнкс Иэн М. - Страница 20

• Предыдущая
• 20/72
• Следующая

– Извини, Дэниел, но мне нужно бежать. – Джин допила из стакана последние капли и взглянула на часы. – Мама боится, когда я задерживаюсь, а сейчас уже вон сколько времени. Ты только не обижайся, мне правда пора.

Ну и что я должен был делать, если так и не успел разобраться в своих мыслях?

– Да нет, – стоически сказал я, – какие тут обиды. Надеюсь, я тебя не слишком задержал.

Джин поднялась, я тоже. И снова передо мною встала неразрешимая проблема: чмокнуть ее в щеку? Или обнять? Или пожать ей руку? Или сделать что-нибудь, не входящее в этот перечень? Но Джин только кивнула, окинула меня взглядом, глубоко вздохнула и сказала:

– Ладно, Дэниел, ты только не забывай старых знакомых, когда станешь знаменитостью.

– Да ты что, – рассмеялся я, – да я…

– Пока, Дэниел, – улыбнулась Джин. Улыбнулась одним уголком рта.

– Да… ну, да, пока, э-э-э, Джин.

Я чуть было не назвал ее «Крис». Джин пересекла салон, открыла дверь, вышла наружу, под яркое, холодное осеннее солнце. Я стоял и смотрел ей вслед.

А потом я сел и почувствовал, словно из меня выпустили весь воздух.

В углу салона два старика тихо, неспешно играли в домино, изредка прикладываясь к своим «хаф-энд-хаф».[21] Дряхлые, седые, сгорбленные, усохшие; до сих пор, в обществе Джин, я их не замечал. Я уныло пожал плечами и занялся своей кружкой.

И лишь минут через десять, вставая из-за столика, я сообразил, что так и не спросил, как срослись ее рука и ключица.

Я проснулся с колотящимся от ужаса сердцем, совершенно не понимая, где это я и чего я боюсь. Мало-помалу выяснилось, что нахожусь я в своей собственной спальне на верхнем этаже колокольни, а разбудил меня, по всей видимости, этот вот звук – какое-то непонятное, беспорядочное хлопанье и трепыханье. Моя голова гудела и раскалывалась. Ну да, начали с Макканном здесь, еще совсем рано было, а кончили вечером… нет, вечером мы не кончили, кончили мы… а не знаю я, когда мы кончили. Ночью. Мамочки, это ж сколько мы с ним выжрали? Я продрал наконец глаза, осторожно, чтобы не слишком тревожить голову, сел и увидел голубя, бешено носившегося по спальне. Голубь метался от стенки к стенке, оглашая комнату потрясенным, недоумевающим воркованием; в воздухе кружились перья и чего еще там у них бывает. Да, пух. Он со стуком врезался в закрытое окно, потерял еще несколько перьев и оставил на стекле кривое, быстро растекающееся пятно помета. Не удовлетворившись достигнутым, придурочная птица заложила крутой вираж и сделала второй заход – с тем же примерно успехом.

Пока я пытался сфокусировать толком глаза и выпутаться из простыней, голубь повторил этот маневр еще трижды. Он влетел в спальню через приоткрытую фрамугу (ведь не духом же святым) и хотел удалиться тем же путем, но неизменно промахивался на несколько сантиметров. Я упал с кровати, повалил колонку, исполнявшую обязанности прикроватного столика, обильно заляпал овчинный коврик какой-то бурой студенистой зюзей, пребывавшей до того в серебристой фольговой посудине, а заодно и залил его водой из стакана. Некоторое время я лежал, взирая на вязкую, медленно расплывающуюся по коврику мерзость и пытаясь понять, что это такое и откуда, а затем заметил в ее составе клочья мяса и пластиковую вилку и различил знакомый запах. Кэрри. Купил, наверное, ночью в какой-нибудь забегаловке.

Голубь еще раз врезался в стекло. «Придурок!» – заорал я и швырнул в него подушкой. Подушка угодила в приоткрытую фрамугу и там застряла; голубь крикнул что-то неразборчивое и заколотился в стекло с еще большим усердием. Я с трудом поднялся на ноги, подошел к окну, волоча за собой так и не распутанную простыню, выдернул подушку из фрамуги и начал махать руками, направляя неразумную птицу на путь истинный, то бишь в открытую щель. Нижняя, основная часть окна вообще не открывалась, так что ничего большего я сделать не мог.

Это было все равно что ловить небольшой пернатый взрыв. Голубь отчаянно заверещал, с лету нагадил мне на постель, долбанулся в стенку и начал бешено циркулировать вокруг люстры; затем спикировал в моем направлении, отвернул в сторону и еще раз попытался вышибить стекло. Я взглянул на загаженную им постель и загаженный мною коврик. Мелькнувшую было мысль выкинуть колонку в окно, чтобы следом улетела и эта мерзкая пернатая тварь, я отвел как негуманную; окно выходило на Винсент-стрит, и мне совсем не хотелось вышибить какому-нибудь прохожему мозги, вне зависимости, есть у него мозги или нет. В конечном итоге я решил оставить все как есть: повезет этому кретину – выберется сам, а нет – пусть ломает себе шею. Мое похмелье напоминало о себе все настойчивее и настойчивее.

Как только я открыл дверь на винтовую лестницу, голубь промелькнул над моей головой и рванул вниз. Я чуть постоял, переводя дыхание, а затем последовал тем же путем.

К тому времени, как я привел себя в состояние, мал-мала пригодное для общения с внешним миром, было уже чуть за полдень. «Грифон», вот куда следовало мне направить свои стопы; если Макканн там, он, возможно, сумеет рассказать мне, что я вчера делал. Мы посидели в «Грифоне», потом ушли, потом… потом в моей памяти зиял провал, серое пятно, наполненное какими-то смутными тенями. Мы собирались где-нибудь поесть, так ведь?.. Вообще-то мы вроде бы направлялись в «Ашоку», но кэрри, но почему я принес кэрри домой, мы же вроде думали перекусить там, на месте… Из всего дальнейшего в моей памяти уцелел один-единственный момент: я брожу в темноте по поразительно пустынному – ни машин, ни людей – шоссе. И все. И почему это все мое тело болит и ноет, где оно набралось всех этих синяков и ссадин?

Я принял душ, а заодно обследовал себя на предмет видимых повреждений. Насчет ободранных ладоней и разбитых костяшек пальцев я уже знал, однако теперь выяснилось, что колени тоже рассажены в кровь, а на левом бедре вызревает здоровенный синяк. Лицо в полном порядке, никаких повреждений – кроме тех, что нанесены мне еще до рождения через все эти гены-хромосомы. Непохоже, чтобы я успел с кем-то подраться (вообще-то я в драки не ввязываюсь, но разбитые костяшки заставляли сильно задуматься).

Мое пальто обнаружилось на клиросе, оно было накинуто на большой самовар. Вся остальная одежда как в воду канула. Откуда-то сверху доносилось тревожное воркование, но высмотреть этого гада среди алебастровой лепнины и темных деревянных балок мне так и не удалось.

В высоком, шестьдесят футов от пола до потолка, помещении стояла жуткая холодина. Но это было дело поправимое, в моем хозяйстве имелся промышленный сушильный аппарат, работавший на парафине и сильно смахивавший на небольшой реактивный двигатель, намертво приваренный к большой железной тачке. Я запустил его и направил горячую струю с расстояния футов в двадцать на старый сундук со всяким тряпьем, чтобы одновременно греться, сушить голову и выкапывать какую-нибудь одежду взамен загадочно пропавшей. По счастью, в сундуке обнаружились даже парные – для разнообразия – кроссовки.

К этому времени я был уже как огурчик. Кофе, апельсиновый сок и бутылка «Айрн-брю» (старого, антидиетического извода) успешно перебороли обезвоживание моего организма, горсть парацетамола повергла головную боль в паническое бегство, а пара таблеток от морской болезни успокоила опасно колыхавшийся желудок, как ворвань – бушующую поверхность океана. И – нет, я отнюдь не был полон решимости повторить, а то и превзойти свои вчерашние алкогольные подвиги, теперь я не такой дурак.

Макканна там не было, зато был Крошка Томми. Томми семнадцать или восемнадцать лет; он тощий, высокий и бреет свою блондинистую голову наголо. Одевается он сугубо в черное, с головы до ног. Это у них, нынешних, стиль такой. Простота и суровость. Мой второй соучастник.

Если Макканн слишком стар, чтобы слыхать обо мне в моей Уэйрдовой инкарнации, то Томми слишком молод. Слишком молод, чтобы иметь хоть крупицу интереса ко всяким там Уэйрдам, для него даже панк – это нечто из далекого, прекрасного прошлого, а все, что раньше, – туманный, почти не поддающийся временной периодизации миф. Для него FrozenGold и ей подобные группы – это те же мультинациональные корпорации, только в сфере музыки: большие, бездушные, безликие и прибыльные, их интересы и ценности никак не пересекаются с его интересами и ценностями, а то и прямо им противоположны. В общем-то я и сам примерно того же мнения. Как бы там ни было, Томми тоже считает меня не хозяином моей церквухи, а сторожем. Он интересуется загадочным Уэйрдом даже меньше Макканна, а просто считает, что собор Св. Джута – это четкая база, мэн. (Дословная, к слову сказать, цитата. Только не спрашивайте, что же это делается, языковая мода всегда была вне моего разумения.)

• Предыдущая
• 20/72
• Следующая