Улица отчаяния - Бэнкс Иэн М. - Страница 19

• Предыдущая
• 19/72
• Следующая

– Следи за прилавками, – сказал я. – Группа называется «Застывшее золото», альбом мы думаем назвать «Застывшее золото и жидкий лед», а на первом сингле будет либо песня «Еще один дождливый день», либо «Застывшее золото».

– Похоже, ты в восторге от этого названия, – улыбнулась Джин.

– К-какое т-там в восторге, в тихом ужасе, но они не приняли ни одно из тех, что я п-предлагал. А я подумал, если от этого названия никак не отделаешься, почему бы не обратить его нам на пользу? Сделать так, чтобы оно на нас работало. И тогда я взял первые буквы этих слов, F и G,[20] понимаешь? И начал бренчать два аккорда, один за другим, и это звучало вполне клево, хорошо звучало. Теперь на них построено начало песни, понимаешь? Ставишь альбом и сразу это и слышишь, F, G. Это будет наш фирменный знак, понимаешь? Наша тема, лейтмотив, ну, в этом роде. Не так, конечно же, классно, как у Баха с его В, А, С, Н, но все равно классно, верно ведь? Такая штука, она сразу сработает на паблисити, понимаешь? Она даст журналистам о чем писать, о чем говорить по радио, ну и заставит людей запомнить мое имя, и это тоже.

Мучительная сухость во рту заставила меня прервать долгий, почти безостановочный треп и залпом заглотить пинту пива. Я извергал слова с такой пулеметной скоростью, что в нормальной обстановке непременно споткнулся бы если не на первом, то на втором слове, но сейчас, для разнообразия, мое заикание попросту не поспевало за языком, надо думать – от перевозбуждения.

– Классно-то классно, – улыбнулась Джин, – но ты бы с этим поосторожнее. Не слишком выпячивай себя, люди этого не любят.

– Любят, – расхохотался я, – еще как любят! Посмотри, как они обожают рок-звезд, а т-те т-только э-т-тим и занимаются. – И, заметив на ее лице сомнение, добавил: – Да ты не беспокойся, я и не думаю выпячиваться, этим займутся другие, а я буду так, на заднем плане. И я не намерен писать симфонии или что еще в этом роде, заметное. Я всего-то и хочу, что сочинять песни, мотивчики, которые можно насвистеть.

– Насвистеть, – кивнула Джин. – Ясно.

Я принес от бармена еще одну кружку пива, сел и спросил:

– Ну, а вообще… у тебя-то как?

– Нормально, – пожала плечами Джин. – С художественным колледжем как-то не получается, а так…

Я успел уже позабыть, что она хотела изучать искусство, вроде бы – в Глазго.

– О-о… Жалко. А почему?

– Ну, так… разное. Да ты не бери в голову.

– А как твоя мама? – Я смутно припоминал, что ее мать мучилась артритом.

– Да все примерно так же, – сказала Джин, покручивая в стакане недоразлитые мною остатки рома с колой. – Врачи направляли ее на обследование и на физиотерапию, но, в общем-то, ничего они сделать не могут. Зато Алекс нашел себе работу в Инверкипе. – А вот Алекса я помнил, это был один из тех братьев, страстно мечтавших обломать мне руки. – Ну так все-таки, – вскинула глаза Джин, – когда ты отчаливаешь в Лондон?

– Н-ну-у… я и сам еще точно не знаю. Я уже подал заявление, увольняюсь с понедельника. А уезжаем мы, может, недели через две, может, чуть позже. Во всяком случае, к концу октября альбом должен быть готов, хоть кровь из носу. У записывающей компании есть квартира в двух шагах от студии, вот там они нас и поселят, бесплатно. Это рядом с Оксфорд-ст-т-трит, слыхала такую? На которой все эти магазины.

– Да, – кивнула Джин, и мне на мгновение показалось, что что-то в моем вопросе ее мрачно позабавило. – Слыхала, кто ж такого не слыхал.

Я смотрел на нее и вспоминал наши свидания и как я ее обнимал, как хорошо было с ней целоваться, если, конечно, я не расшибал ей губу, а то ведь еще бывало, что я совсем промахивался и вместо губ целовал ее в нос… И еще я вспомнил тот раз, в комнате, чуть освещенной голубым экраном онемевшего телевизора, ее кожу под своей рукой, прикосновение ее губ и жаркий, головокружительный запах.

И я ни на секунду не забывал, что обещал этой девушке забрать ее отсюда, и пусть она была тогда совершенно уверена, что этого никогда не будет, что я строю воздушные замки, я-то ей вроде как поклялся, дал ей нечто вроде обета, так ведь?

Мне дико хотелось здесь же, сейчас же ее обнять, схватить ее за плечи, посмотреть ей в глаза и сказать: «Поехали со мной, поехали в Лондон, и ты сама увидишь, как я становлюсь знаменитым. Будь моей подружкой или просто другом, только не оставайся здесь, поехали!» Тогда я настолько кипел энтузиазмом, жизнь в целом и мое собственное будущее в частности представлялись мне настолько прекрасными, что все, абсолютно все казалось возможным тогда. Я мог сделать все, чего ни пожелаю, я мог направлять события, мог повелевать миром. Если я хочу, чтобы Джин поехала со мной, я могу сделать так, что она поедет. Все трудности и проблемы сдадутся и рухнут перед блистательной силой моего твердо предрешенного будущего. Так почему бы нет? Кой хрен я ее не зову?

Я чуть задумался. А и действительно – почему? Мы нравились друг другу, а может, даже любили друг друга, к тому же мы были почти любовниками или почти-почти любовниками. Нас развела исключительно моя ни в какие ворота не лезущая неуклюжесть, но ведь за последнее время я сделал колоссальные успехи. И заикаюсь гораздо меньше, и ног оттаптываю меньше, и стаканов меньше проливаю – ну да, конечно, пару минут назад я расплескал немного из ее стакана, но это сущая ерунда, если сравнить с тем, что бывало раньше, а главное, ведь что я теперь ни сделаю, я не теряю голову от смущения, теперь я ни за что не уехал бы, не повидав ее, не попрощавшись. Так почему бы мне не загладить окончательно тот случай, когда я уехал, не навестив ее в больнице? Почему не сделать так, чтобы мне никогда с ней больше не прощаться? Почему?

Думая так, я ощущал где-то внизу живота напряженную, чуть пугающую, но необыкновенно приятную, почти сексуальную дрожь. Нечто подобное случалось со мной при игре в шахматы, когда я готовил противнику ловушку или вдруг замечал блестящий выигрышный ход, а очередь ходить была не моя, и я изо всех сил себя сдерживал, старался не потеть и не дрожать и самым настоящим образом молился, чтобы он, противник, не заметил нависшую над ним опасность. А еще так бывало на уроках, когда я знал что-то такое, чего не знали остальные, и я набирался храбрости, чтобы поднять руку…

Слова выстраивались в моем мозгу сами собой, как текст песни, я только не знал, нужно ли их говорить, правильно ли это будет?

Так что же все-таки делать? Пока что мне непристойно везло; удачи, которая привела меня к теперешнему моему положению, хватило бы, пожалуй, на полдюжины нормальных жизней, другой такой возможности не представится, можно и не мечтать. Так имею ли я право пытать свою удачу еще дальше, на одного ее пока хватает, а вот хватит ли на двоих? Разумно ли, да и вообще – посильно ли для меня обременять себя дополнительными заботами, брать на себя ответственность за судьбу другого человека?

Ну вот я сейчас заговорю, расскажу ей о своих чувствах, добьюсь, чтобы она поехала со мной, а потом везение мое кончится, и все рухнет. И даже если все рухнет и так и так, вне зависимости от того, будет она рядом со мной или не будет, если моя жизнь в любом случае пойдет наперекосяк, имею ли я право подвергать этому риску и Джин?

И вообще… не будет ли разумнее подождать? Посмотреть, как оно все повернется, ничем себя не обременять, окунуться в омут большого, недружелюбного города со свободными руками, рисковать своей, и только своей, судьбой, а затем, если под ногами появится твердая почва, я всегда могу вернуться и позвать Джин. Избавить ее от суеты, изматывающей работы и нервотрепки, от периода, когда все тревожно и неопределенно, так ведь будет гораздо лучше.

И еще. При всей жестокости подобных рассуждений, чтобы хоть как-то разобраться в своем прошлом, неразрывной частью которого являлась Джин, я должен был уйти от него, взглянуть на него со стороны.

Я отчаянно хотел принять хоть какое-нибудь решение – и не мог.

• Предыдущая
• 19/72
• Следующая