Башня Королевской Дочери - Бренчли Чез - Страница 24

• Предыдущая
• 24/115
• Следующая

Охранники сняли с поясов по куску тёмной кожи длиной в рост невысокого человека, хотя сами они невысокими не были. Полосы кожи странно поблёскивали в свете факелов; Маррон чуть шевельнул головой, скосил глаза и услышал испуганный вздох Олдо — тот всегда соображал быстрее, особенно когда видел перед собой боль или опасность, — и наконец понял, наконец его глаза нашли ответ.

Полосы кожи были усеяны железными шипами.

Никто не считал ударов — по крайней мере Маррон не слышал счета. Не была объявлена и мера наказания — столько-то ударов за такую-то провинность. Должно быть, братья считали удары про себя, испытывая кто благоговейный страх, а кто праведный гнев, но Маррон подозревал, что многие из них сбились со счёта очень скоро. По крайней мере он на это надеялся.

Что до него, то он мог думать только об одном, о том, что видел и слышал: свист длинной кожаной плети, хорошо видной над головами других братьев, далёкий мягкий шлепок, с которым плеть впивалась в плоть грешника, высокий плачущий звук, следовавший за ударом и заглушавшийся свистом другой занесённой плети, — заслышав этот свист, грешник, как был уверен Маррон, сжимался, стискивал кулаки, задерживал дыхание и не мог больше кричать. И вновь то же самое, звук и движение в той же последовательности. Маррону казалось, что это никогда не кончится.

Он почувствовал, что его толкнули локтем в бок — это был Олдо, просивший о помощи. О том, чтобы его успокоили, прикоснувшись пальцами к его пальцам хотя бы на миг.

Маррон перепугался и ответил чисто инстинктивно. Он отпихнул руку Олдо: «Нет, не сейчас, не здесь, Бога ради, не будь таким дураком! Ты что, сам хочешь попасть завтра на место этого человека? Каждый предстаёт перед Господом в одиночку. А уж фра Пиет наверняка на нас смотрит. Нас обвинят в нарушении всех клятв, да ещё в ереси, а потом будут пороть, пока не останутся одни кости…»

А будут ли? Наверное, нет. Но фра Пиет наверняка может поколотить за такое нарушение правил — у него есть тяжёлая палка, да и рука не из лёгких. Маррон попытался передать это Олдо — подтолкнул его локтем, чуть кивнул и взмолился, чтобы его друг услышал его мысленные увещевания. Однако он едва достал локтем до Олдо, и тот отодвинулся — недалеко, на ширину пальца, придвинувшись ближе к соседу с другой стороны, но этого было достаточно. Маррон словно слышал его голос: «Ты покинул меня, ты меня предал, я обратился к тебе и нашёл пустоту там, где привык находить друга…»

И Маррон снова оказался в капкане — в двух. Один был ярким триптихом: кровь, боль и унижение, другой — тёмным уголком, полным раскаяния. Оба капкана порождены глупостью Маррона — не новым среди людей свойством; оба впились в него и словно хотели разорвать напополам. Маррон метался от одного к другому и бросался обратно, и всюду только тьма и кровь, боль и позднее раскаяние. Это Бог, и всегда был только Бог, и как он мог надеяться на что-то, кроме двойного круга дороги, здесь, в Божьем месте, перед алтарем Его?

Крики грешника постепенно затихли, но счета ударов все равно слышно не было. Не было и сигнала остановиться — хоть Маррон и старался не смотреть, пытался отвести взгляд и надеялся, что осмелится на это, — но в конце концов пытка, бывшая пыткой для них всех, окончилась. Похоже, не переживали по этому поводу только исповедники — фра Пиет с довольным лицом повёл отряд не прочь из зала, но к самым ступеням алтаря, чтобы они лучше увидели, как расплатился за свой грех их брат.

Он расплатился сполна, подумал Маррон. Распростёртое на толу иссечённое и окровавленное тело не шевелилось и даже, похоже, не дышало. Голова уже была прикрыта куском белой рясы в знак того, что грехи этого человека отпущены и он вновь может предстать перед Господом в почтении. Остальное тело от плеч до икр было взлохмаченным мясом, брошенным на мраморные ступени, тушей, пригодной лишь для собак. Впрочем, зрелище было такое, словно собаки тут уже побывали.

Отряд ушёл из зала другим путём. Оказавшись во дворе, Маррон сбросил капюшон и подошёл к фра Пиету, изо всех сил стараясь не обращать внимания на внутренний голос, твердивший: «Дурак! Дурак!» Юноша спросил прямо:

— Он будет жить?

— Может быть. — Похоже, вопрос был дозволен: он был сочтён не проявлением праздного любопытства — которое само по себе означало неповиновение, — а был необходим для того, чтобы понять Орден и найти в нём своё место. — Если будет на то воля Господня. Иногда такие выживают.

— А если нет?

— Тогда он умрёт очищенным и отправится прямиком к Господу. Счастливый человек. Я видел, как братьев изгоняли из Ордена и лишали рясы. Они уходили сломленными. А этот человек родится заново в том образе, какой даст ему Господь.

Маррон подумал, что для себя выбрал бы скорее изгнание, чем такое жестокое наказание. В конце концов, это не так уж и плохо — ходить голым в жару не страшно, а женщины в деревне внизу наверняка не пожалеют какой-нибудь тряпки даже для белокожего нищего. Да и одиночество не так плохо — по крайней мере рядом не будет братьев, которые засекут тебя чуть не до смерти.

Интересно, такие мысли — ересь или нет? Маррон повернулся, чтобы отыскать Олдо среди сгрудившихся сзади братьев, и увидел, как тот отворачивается. Маррону показалось, что с ним уже произошло это — он изгнан, наг и одинок. И это ему совсем не так понравилось…

Унижение — вот что испытывала Джулианна. И злилась, глупо и по-детски, хотя ей полагалось бы радоваться свободе, смеясь; но над всем этим преобладало унижение.

А ведь такой был продуманный план, такая тщательно разработанная интрига! Отцу бы понравилось: сколько себя помнила Джулианна, отец заставлял её делать всё, что считал нужным, именно такими мелкими интригами, столь же тщательно продуманными, как и его крупные интриги в масштабе всего Чужеземья. Манипулирование — так представлял он себе обязанности отца.

Скучные дни в замке — девушка по большей части сидела у себя в комнате, чтобы Блез не волновался насчёт приличий, хотя Элизанда шныряла где хотела и когда хотела, не привлекая особого внимания, — эти скучные дни не просто сердили её, они бесили. Джулианне хотелось завопить и расшвырять все вокруг, но вместо этого она спокойно сказала Блезу, что её лошадь, Мерисса, наверняка уже застоялась в стойле и нуждается в прогулках.

— Вы правы, мадемуазель. И моя лошадь тоже, наверное, застоялась. Я передам это старшему конюху. Он наверняка найдёт человека, который будет изредка проезжать лошадей.

— Нет, — быстро ответила Джулианна, — Мерисса лошадь норовистая, она не позволит сесть на себя никому, кроме меня. Лучше нам взяться за дело самим. Не могли бы вы передать, чтобы лошади были осёдланы и готовы после полуденной трапезы?

Блез нахмурился. Джулианна ожидала этого. А потом произнёс — это она тоже предвидела.

— Прошу прощения, мадемуазель, но я не могу отпустить вас на горную тропу на таком горячем скакуне. Это слишком опасно.

— Блез, это смешно! Неужели я не справлюсь со своей собственной лошадью? Я ездить верхом начала раньше, чем ходить.

И это почти правда.

— Тем не менее, мадемуазель…

— Тогда мы можем на спуске провести лошадей в поводу. Или вы поедете верхом с Мериссой в поводу, а я пойду сзади пешком.

— Только не сзади, мадемуазель, не в пыли, которую я подниму. Вы пойдёте впереди, чтобы я вас видел…

Джулианна была очень довольна собой. Ничего ей так не хотелось, как проехаться часок хорошим галопом вдали от этих тюремных стен. Вот только предшествовавший поездке спуск внушал ей страх. Она не хотела признаваться в этом страхе даже себе и позволила Блезу бояться за неё, благо сержант нёс на себе всю ответственность. Отлично. Она пойдёт пешком, это тоже доставит удовольствие, потому что Ноги Джулианны успели устать от безделья не меньше, чем мозг. А после спуска будет скачка, ветер и свобода хотя бы на время…

Но слышавшая разговор Элизанда тоже попросилась на прогулку.

• Предыдущая
• 24/115
• Следующая