О Жизни Преизбыточествующей - Арсеньев Николай Сергеевич - Страница 32

Мироносицы девы,… друга ко друзей вопияху: О, другини, придите, вонями помажем тело живоносное и погребенное, плоть воскресившего падшего Адама, лежащую во гробе…

Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития вечное начало …

Днесь всяка тварь веселится и радуется: яко Христос воскресе, и ад пленися…

Пасха священная нам днесь показася, пасха нова святая, пасха таинственная, пасха всечестная, пасха Христос Избавитель, пасха непорочная, пасха великая, пасха верных, пасха двери райския нам отверзающая, пасха всех освящающая верных» [162].

Здесь, повторяю, живет и дышет еще та радость, которая звучала в проповеди раннего христианства. В этом — основная стихия жизни и миросозерцания Православной Церкви. Это радостное предвкушение грядущей славы, это ликование о воскресении питали и питают ее внутреннюю жизнь, определили ее духовный уклад, явились для нее, даже и в трудных обстоятельствах, в эпоху гонения и среди соблазнов, опорой и источником духовной силы. Эта вера в Воскресшего Господа поддерживала страждущих и гонимых в сов. России» [163].

Но не внешнее, не механически полученное спасение, не внешне только дарованная жизнь. Дух Православной Церкви не исчерпывается только радостью о воскресении и этими чаяниями. Участие в воскресении Богочеловека неразрывно связано, как уже для Павла, с сораспятием Христу. Отсюда нравственная серьезность, нравственная активность, требование подвига, строгость к самому себе, суровая школа аскетизма, учение о «невидимой брани» духовной. И вместе с тем плач о грехах, глубокое сознание своей греховности, искреннее смирение. Дух покаяния соединяется здесь с борьбой духовной, с духом активности, призыв к подвигу с сознанием своей глубокой, органической немощности, своей греховности и ничтожества, своего бессилия что–либо совершить без помощи Божией.

Глубокое настроение покаяния — вот основной тон религиозно–нравственной жизни Православного Христианства, вот исходная точка для его нравственного пути. «Откуда начну плакати окаянного моего жития», — эти вступительные слова покаянного канона Андрея Критского могут служить ярким выражением этого исходного и вместе с тем неотъемлемого и основоположного настроения, которое является глубочайшим фоном и стихией аскетически–нравственной жизни Православия. «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче», «из глубины воззвах к Тебе, Господи», «в бездне греховной валяяся, неисследную милосердия Твоего призываю бездну», «слезныя ми подаждь, Христе, капли, скверну сердца моего очищающия», эти тона сокрушения, этот ужас о грехах своих, это сознание глубины своего падения звучат все снова и снова из песнопений Церкви (особенно Великого Поста), из последования литургии, из молитв перёд Причащением Св. Тайн, из жизни и наставлений великих святых и светочей Церкви.

Но не только сокрушение, а и действенный подвиг — та «невидимая брань» с внутренним и опаснейшим врагом — помыслами греха, руководству к которой посвящены поучения «Добротолюбия». Первые ступени этой «брани» есть борьба с плотскими помыслами, с греховными влечениями плоти. Нужно «смирить» эту плоть, ибо она предалась греху, стала царством греха, она «ведет брань на дух», противится Духу Божию. «Плотский человек» не принимает Духа Божия. Со всей силой звучат здесь тона основоположного для христианства этического (но отнюдь не метафизического) дуализма. Суровы к себе подвижники в этой борьбе, они измождают и изнуряют плоть свою. Высшие дальнейшие ступени борьбы касаются уже грехов духовных — гнева, уныния, гордости, теснейшим, однако, образом связаны и с плотскими грехами. Вообще помыслы суть как бы огромное, бесчисленное войско, осаждающее со всех сторон человека. Поэтому, высшее достижение есть «хранение ума», которое собственно одно только и есть истинный «плод» души; без него все внешнее делание бесплодно  [164]. Не внешняя только святость, но «очищение ума — вот совершенство», восклицает Макарий [165]. Это есть то «безмолвие» ума от страстных помыслов, то безмолвное сосредоточение на Боге при непрестанной, однако, внутренней молитве, о котором учат православные мистики: «Я сплю, но сердце мое бодрствует»  [166]. Проникновенно об этом безмолвии пишет, наприм., Исихий Иерусалимский: «Внимание есть непрестанное от всякого помысла безмолвие сердца, в коем оно Христом Иисусом, Сыном Божиим и Богом, и Им Одним всегда, непрерывно и непрестанно дышет, Его призывает, с Ним мужественно ополчается против врагов, и Ему исповедует свои прегрешения». Это есть «непрестанная молитва Иисуса, сладостная без мечтаний тишина ума, и дивное некое состояние, исходящее от сочетания со Иисусом» [167]. И это — мы видим — не квиэтизм, наоборот: при «безмолвии» сердца непрестанная активная, молитвенная устремленность души к Богу, — вот основная черта этого опыта. При этом духовная трезвенность  [168], сдержанность в эмоциях, суровый неподкупный самоанализ, недоверие к своим переживаниям, к своим, даже религиозно окрашенным аффектам, боязнь «прелести» духовной. Этим духом дышут все наставления «Добротолюбия». Относительно «прелести» так поучает Григорий Синаит: «Тщательно и разумно внимай, любитель Божий. Когда делая свое дело, увидишь свет или огнь вне или внутри или лик какой — Христа например, или Ангела, или другого кого, — не принимай, чтобы не претерпеть вреда. И сам от себя не строй воображений, и которые сами строятся, не внимай тем и уму не позволяй напечатлевать их в себе. Ибо все сие, со вне будучи печатлеемо и воображаемо, служит к прельщению души. Все, приходящее в душу, говорят отцы, чувственное то или духовное, коль скоро сомневается в нем сердце, не приемля его, не от Бога есть, но послано от врага. Когда, также, увидишь ум свой во вне или в высоту влекомым от некоей невидимой силы, не верь сему и не попускай уму влекому быть, но тотчас понудь его на дело его. Что от Бога, то само собой приходит, говорит Св. Исаак, тогда как ты и времени того не знаешь. Хотя и враг внутрь чресл покушается призрачно представлять духовное, одно предлагая вместо другого, и успевает укрывать себя за сими прельщениями от неопытных, но время, опыт и чувство обыкновенно обнаруживают его пред теми, коим не безъизвестны его злые козни»  [169].

Но своей силой одной человек не может ни распознать всегда и соблазнов, ни тем более противостать им. «Не может ум победить демонское мечтание сам токмо собой: да не дерзает на сие никогда»  [170]. «На дне ума, в глубине помьгслов», даже у самых святых и чистых, казалось бы, людей, таится «змий», который «гнездится и умерщвляет тебя в так называемых тайниках и хранилищах души», так пишет Макарий Египетский, «ибо сердце есть бездна… Всякий человек, Иудей ли или Эллин, любит чистоту, но не может сделаться чистым». Человек бессилен «убить», «извергнуть» этого змия, который умерщвляет его душу: человек связан: ум его — «пленник и раб греха». «Не иначе возможно это, как с помощью Распятого за нас. Он есть путь, жизнь, истина, дверь»  [171]. То же говорят и все другие отцы. «Будем врачевать» недуг сердца «непрестанным призыванием Господа нашего Иисуса Христа: ибо без Него не можем мы «творити ничесоже» [172]. Итак, истинное очищение сердца возможно только чрез Иисуса, с помощью благодати. И чем больше человек преуспевает и растет в благодати, тем более ощущает он свою собственную немощь и свое недостоинство. Поэтому, на вершинах этого пути нравственного очищения сияет как венец всех добродетелей — смирение, «смиренномудрие».