Бермудский треугольник - Бондарев Юрий Васильевич - Страница 31

• Предыдущая
• 31/65
• Следующая

— Какой гувернер учил тебя причесываться за столом? Кто тебя учил хорошему тону? — сказал шутливо Андрей. — Знаменитый фоторепортер, к тому же еще недавно женатый, а ведешь себя не вполне прилично. Устроил в перовоклассном ресторане парикмахерскую и пьешь шампанское, как газировку. Нет, ты не обучался ни в Кембридже, ни в Оксфорде.

— Мне наплевать на бронзы многопудье, — пропел Христофоров и, щелкнув пальцами, заговорил: — Как я рад, что встретил тебя! Знаешь, Андрюшис, дорогой мой умница, жил да был такой французский астроном Камил. Боги! В Ленинке я нашел его книгу с потрясающим названием — “Жители звезд”. Так вот, я в какой-то степени житель звезд. Ветрогон, дубина, ишак, страус, легкомысленный хряк, но — житель! И нач-чухать на то, что происходит на матушке Земле! Чи-хать! На-чухать! Я давно знаю, что фотографирую сумасшедший дом! Бедлам! И сумасшедшие рожи и раскоряченные хари, репы и тыквы политиканов! С конца восьмидесятых! Но я — счастлив, как Аллан Рашид! Я кристально свободен, Андрюшка, от дурищи жены и от ее писка! И мы с тобой еще будем жить в раю, в другой России! Курение на улицах Петербурга было разрешено только в 1865 году. Безобразие! Сколько веков держали страну в оковах! Изуверы! Мы живем в демократически-протекторатской стране и у нас — да здравствует правительство! — разрешено курение и, заметь, особенно нотабене — безграничное употребление алкоголя! Да здравствует президент! Хай живе! У нас есть великий пример, бесценный образец, кумир, символ! Сам! Сам! Дионис! Зевс! — Он в разыгранном ужасе уставился умирающими глазами на потолок. — Пригубливает. Дегустирует. Употребляет. Позволяет себе. Ба-альшой умелец! Жрец в государственном масштабе. Титан! Мы спасены, мы под покровительством высших сил. Скажи, Андрик, ты веришь в единую истину?..

Говорун Христофоров, еще не отошедший от празднования по случаю вызволения из брачных уз, залпом выпил два бокала шампанского, впал в бесшабашно-хмельное расположение духа, не лишая себя удовольствия блеснуть проперченным словцом, но Андрей охладил его:

— Постой. Насчет единой истины слишком заумно. Я не подготовлен. Дай одуматься, почему мы с тобой пьем шампанское прямо на пороге. Ты получил миллионное наследство? Или тихо-мирно ограбил банк?

Христофоров перекрестился с увеличенной истовостью:

— Андрюша, вот тебе крест. Я же тебе сказал: я делаю альбом для янки и хватанул у них пока две тысячи. Имею я право на эту сумму отпраздновать избавление от моей любимой ведьмы! Впрочем, знаю, тебе нравилась моя жена. Несомненно: она умеет живописно строить глазки, а ты таял, как молодой козлик, увидев смазливую козлиху. Виноват, я тебя считаю не за козлика, а за гомо сапиенса, жену же свою — за стервочку из рода сколопендр, извини за некорректное отношение к когда-то страстно любимой половине. Причина: врезался мордой в фонарный столб. На этом самом месте на моих личных делах поставим утверждающую печать. Приплыл наш почтенный Петр Степанович. Что будешь заказывать?

С бесшумным выжиданием официант возник перед столиком, держа наготове записную книжку.

— Бифштекс, — наугад сказал Андрей, передавая меню Христофорову. — Мне достаточно.

— Не шибко гуляешь, парнище, — усомнился Христофоров и, взглядывая то в меню, то на официанта, сделал заказ скользящим манером завсегдатая: — Бифштекс отменяется. Это просто импровизация, глубоко не продуманная моим другом. Значит, так. Две порции цыплята-табака, черная икорка, масло, маслины, салатик, по вашему выбору, семга, бутылочка лучшего молока от бешеной коровки, банальный боржом. Пока хватит. Мы ждем от вас привета, как соловей лета, Петр Степанович.

Официант, принимая безвредную говорливость Христофорова, с приятностью наклоняя голову, исчез в перламутровом потопе люстр.

— Пошлишь малость, Ким, — заметил Андрей. — По-моему, он понимает твою игру… и понимает, что у тебя не каждый день доллары. Но тоже играет в сердечность. Все мы без конца фальшивим, зачем — хрен знает.

— А что, в злачных местах надо говорить с официантами философскими понятиями? Начухать. Мне так удобно! И катись они все…

Христофоров закурил, метнул, как карту, пачку “Мальборо” на середину стола, показал дымящейся сигаретой на столики огромного зала:

— Ты посмотри, кто здесь сидит. Зверинец. Зоопарк. Торговцы воздухом. Так называемые бизнесмены, спекулянты, вон там — коньячники, видишь красные репы?

Рядом дорогие проститутки, носики, как мукой, напудренные, справа демократы от интеллигенции, смотри, как они умственно сверкают очами, трясут шевелюрами, решают судьбы мира. Слева — компания лесбиянок. А в конце зала какое-то торжество — не то жулик, не то богатый охломон гуляет. Вопят тосты и даже бьют рюмки, как на свадьбе! А вон у стены — вроде юбилей какого-то деятеля, пьют чинно, много женщин. Веселое время наступило, Андрэ! Хоть плачь, хоть хохочи во всю глотку! Демократия, Андррик, свобода и плюрализм! Либерализм, сатанизм и одичание до полного охренения!

— Дураку всегда хочется оторвать трепака до саморастерзания, — сказал Андрей. — Но хуже всего: мы сами позволили изгадить свою историю и самих себя. Какое-то перерождение. Вот что непонятно.

— Ах ты, как громко! — воскликнул Христофоров и вдруг, возбуждаясь, заговорил: — А впрочем — сам иногда сижу, соплю в пространство и вспоминаю девяносто третий и думаю: Боже милостивый, что будет с нами? Знаешь такие стихи: “Неужто тот день на планету приедет в своем безнадежном исходе, тот день, когда будет не русский народ, а память о русском народе”? Это не протест, а скорбь, Андрюша. Иногда кажется — происходит искоренение русских. Умерло за восемь лет восемь миллионов. Потери войны!

— Чьи стихи ты читал?

— Николая Доризо. Да, хочу спросить. Как твое сотрясение, прошло? Ребра срослись, в порядке?

— Иногда болит голова, но в общем-то — сносно. Прошло три года.

— Вот вспоминаю сейчас: когда “Альфа” вывела нас из Белого дома и скомандовала “Разбегайся!”, я рванул к первому жилому дому — спрятаться от омоновцев. Не тут-то было. Ни в одну квартиру не пустили, даже не отозвались, любимые соотечественники. Только из одной на мой лепет впустить какой-то дядек закричал: “Я за Сталина, но у меня семья!” Выбежал я из подъезда во двор вроде скверика, а там шуруют омоновцы, кого-то обыскивают, кого-то лупят. Залез, как кабан, в кусты, сижу и слышу — сверху кто-то с балкона орет: “Вот он, гадина, в кустах, берите его!” Кулаки омоновцев запомнил на всю жизнь и голос этого склизняка, соотечественника… но, Андриканян, не будем рыдать, а посмеемся! — перебил себя Христофоров и засмеялся. — Хочешь поучительную сценку? Вообрази: остановка троллейбуса, посадка, толпа. Троллейбус, как и полагается в славном отечестве, рванул с места, и некий толстяк не удержался в стоячем положении и непристойно ляпнулся на колени женщине. Она взвизгивает: “Надо на ногах держаться, господин! Я вам не жена! Развратник!” Толстяк пыхтит, кряхтит, пот градом, вцепился в стойку обеими руками и только багровеет: угодило же на глазах православного народа обширной попой врезаться в чужие колени. Между тем троллейбус подходит к очередной остановке. Женщина оскорблено встает, а толстяк с облегчением устраивается на ее место. Но перед остановкой наш чудный родной троллейбус, как и следует ожидать, лихачески тормозит, и женщина, не удержавшись, с размаху взгромождается на колени толстяка. Теперь он весь в крике и негодовании: “Надо на ногах держаться, развратница!” Далее — треугольные глаза, запускаются в оборот “хулиган”, “дурак”, “идиот”, “от идиотки слышу” и прочие лексические красоты. Дарю тебе московскую сценку с натуры, пригодится для статьи. Но вот серьезно ответь: где истина, где правда, где справедливость бедного человечества, когда дергает и качает землю? — Христофоров значительно выделил эту фразу и поднял бокал: — Выпьем, чтоб не дергало и не качало. А я вот еле удержался на ногах, до некоторого времени почитая любовь как религию.

— Что у тебя произошло с женой? — спросил Андрей.

• Предыдущая
• 31/65
• Следующая