Гений пустого места - Устинова Татьяна Витальевна - Страница 31
- Предыдущая
- 31/69
- Следующая
Примерно так излагал Пилюгин, а Лавровский слушал, жалел себя и завидовал ему.
И вот теперь – наказание, без которого не бывает преступления! Наказание у него в трубке, молчит и выжидает, когда он сдастся, и вдруг он очень отчетливо понял, что произошло нечто ужасное.
Непоправимое. Непреодолимое.
– Ира? – дрогнувшим голосом сказал Лавровский. – Ну его, твой «Ритц», к такой-то матери, нам нужно встретиться и поговорить. Сейчас же.
Он никогда не разговаривал с ней таким тоном и, должно быть, напугал ее, потому что она моментально согласилась и велела ему ждать у подъезда, и Лавровский пошел к ее дому.
Идти было недалеко, у них все рядом, и ему казалось, что городок с насмешкой наблюдает за ним, таким никчемным, неумелым, таким замерзшим, и ему стало очень жалко себя!..
Сколько же он здесь живет?
Он поступил в Институт общей и прикладной физики, жил в общежитии, потом некоторое время перебивался в Москве и опять вернулся сюда, как будто петля захлестнулась на шее!.. Петля бедных улиц, на которых не убирается снег, «сталинских» домов для ученых с облупившейся краской жестяных подоконников, привычного быта, когда наперечет известны все магазины – в одном мясо получше, в другом курица посвежее, а в третьем приличный фарш!.. Петля серой воскресной скуки, когда некуда пойти, ибо в городе всего три ресторана, два из которых закрываются в десять вечера, а третий облюбовали для своих дел местные бандиты и провожали подозрительными взглядами чугунных глаз каждого, кто приходил съесть стейк-гриль с картошкой фри. Они никому не мешали, но в их обществе Лавровский чувствовал себя неуютно.
Петля захлестнулась и давит, и, наверное, скоро удавит его совсем.
Даже его роман сложился так, как хотел именно этот город, а вовсе не Дмитрий Лавровский. Дурацкий, глупый, ненужный роман, когда из одной унылой квартиры он чуть не на цыпочках перебегает в другую, такую же унылую!.. В тесной прихожей навалены зимние вещи, которые никто не носит, утюг на серванте, потому что лень его убирать, завтра опять понадобится, в ванной протянута веревка, и на ней сушатся лифчики и колготки, под зеркалом щетка с отвратительным пуком волос, в кухне разномастные кружки, среди которых вдруг попадутся две чашки из сервиза Ломоносовского завода, постель пахнет чужой женщиной, которая так и не становится своей, и наволочки все время сбиваются, и видно засаленный головами желтый наперник!..
Зачем, зачем?..
Если Ира опоздает, придется прятаться за углом, чтобы соседи не заметили, мало ли что, вдруг Светке доложат! Лавровский шел и все высматривал Ирину машину, подъехала или еще нет, и зашагал уверенней, когда увидел, что подъехала.
Единым духом он взбежал на третий этаж и позвонил условным звонком – два длинных и короткий. Когда роман только начинался, ему казалось, что в этих условных звонках есть романтика, шик, прелесть влюбленности! У него особенный звонок, и его она никогда не перепутает ни с чьим другим, и в ее памяти он останется навсегда именно таким, романтичным и стремительным, как ласковый весенний ветер.
Сейчас от «романтики» и от отвращения к себе у него сводило зубы.
Ира открыла и кинулась к нему на шею, так что Лавровскому, чтобы держать ее, пришлось отступить на шаг назад. Сверху на площадке открылась дверь и старушечий голос позвал:
– Кысь-кысь-кысь!
Лавровский попытался затолкать Иру обратно в квартиру, но она слишком хорошо знала, что делает, и затолкать себя не позволила.
– Поцелуй меня! – шепнули нежные губы у самого его уха. – Я так соскучилась!..
И объятия, и нежные губы, и страстный шепот – все это было вранье, ужасное, глупое вранье, в духе его «особого» звонка, который она должна была помнить всю жизнь, особенно стыдное после того, что случилось с ними в последние дни.
Лавровский торопливо поцеловал ее, сухо, будто взял под козырек, но она этим не удовлетворилась и впилась в его губы надолго, а он, чувствуя ее рот, все прислушивался к шагам на лестнице и к причитаниям верхней бабульки:
– Кысь-кысь-кысь! Иди, иди сюда, моя милая!..
Бабулька уже шагнула на лестницу, и только тут Ира оторвалась от него, кинулась в квартиру, повлекла его за собой, захлопнула дверь и прижалась к ней спиной – этакая проказница, озорница этакая!..
Они смотрели друг на друга, и в этот момент Лавровский ее ненавидел.
– Я соскучилась, – сказала она низким контральто и облизнула губы, якобы пересохшие от страсти. – Тебя так давно не было!..
Лавровский снял пальто – никто не носил пальто, а ему Света купила, заявив, что в нем он выглядит представительнее, – и пошел было в комнату, но Ира опять остановила его.
– Кавалер! – позвала она, поменяв контральто на специальный «кукольный» голос. – Помогите даме снять шубку, кавалер!
И он снял эту шубку, и потом пристраивал ее на вешалку, и еще расстегивал Ире сапоги, а она сказала, что у нее замерзли ноги, и он грел ей ноги руками, будь оно все проклято!..
– Ира, – сказал он, когда все церемонии встречи двух влюбленных были закончены, – Ира, я хотел тебе сообщить, что…
– Да, милый? – Она прошла мимо него в спальню, крохотную угловую комнату, где всегда было темно из-за старого тополя, который рос под самым окном, и где стояли кровать и гардероб, который Ира называла «шифоньером».
Она прошла мимо него, на ходу снимая кофточку, под которой забелело ее округлое молочное плечо, и еще задела его этим плечом.
И кофточка, и плечо, и «милый» были частью игры, и Лавровский это понимал.
– Ира, я хотел с тобой поговорить, а в кафе это неудобно!
Она была уже за дверью и что-то там делала, он слышал шорох ткани.
– О чем поговорить, милый? Мы так редко видимся! Я не хочу говорить с тобой, я хочу быть с тобой!..
– Ира, я сейчас не могу! Нам нужно поговорить!
– Димочка, миленький, принеси мне из ванной такую коробку красненькую, знаешь, на зеркале стоит.
– Ира!
– Димочка, мне очень нужно!
Лавровский покорился. Он взял коробочку, понес ее, как пудель, в спальню, и оказалось, что из одежды на Ире остались только чулки с кружевной резинкой, как показывают в фильмах, и, выхватив у него коробочку, она картинным движением закинула ее за плечо – что-то зазвенело и покатилось, – Ира обняла его и прижалась всем телом, и чулками тоже.
– Ну, ты же хочешь меня! – прошептала она. – Ты же пришел, чтобы взять меня!
Это тоже было из фильмов, и какая-то нечистоплотность сцены тоже была оттуда, из кино.
Лавровский не мог сопротивляться. За это он себя ненавидел, но не мог. Что там Пилюгин трепался про постоянную работу над собственным счастьем? Пойди поработай, когда все тебе предлагается немедленно и даром, и удовлетворение собственной похоти кажется сейчас самым важным делом в жизни, и невозможно остановиться, остаться целомудренным и правильным!..
Ведь невозможно?!
Или все-таки возможно?
Или это опять поиск оправданий и желание самому себе казаться чистенькой, но заблудшей овечкой, попавшей в лапы злой волчицы?
– Я пришел поговорить, – сказал Лавровский сквозь зубы, когда все закончилось. – Ты что, не понимаешь, что нам нужно все обсудить?
– Что обсудить, Димочка, миленький мой?
– Не говори мне «миленький»!
– Да? – Она повернулась от трельяжного зеркала и шаловливо кинула в него пуховкой из пудреницы. – А раньше тебе нравилось!
Ему на самом деле нравилось, но сейчас он не мог в это поверить.
– Ира, я хотел тебе сказать, что… что…
Она подошла, присела на край кровати и приложила оттопыренный пальчик с ярко-алым ногтем к его губам.
– Тише, милый! Ничего ужасного ты не хотел мне сказать, ведь правда? Ты хотел признаться, что по-прежнему меня любишь, и у нас все теперь будет прекрасно! Да?
Лавровский схватил ее за руку:
– Нет, черт побери, Ира! Я сегодня утром виделся с Хохловым, когда пришел на работу! И это ужасно, ужасно! Кузя погиб!
– Димочка, сейчас вообще очень страшно жить.
- Предыдущая
- 31/69
- Следующая
