Фарамунд - Никитин Юрий Александрович - Страница 2
- Предыдущая
- 2/105
- Следующая
Он пошевелил губами. Лютеция не расслышала, наклонилась. Их взгляды встретились. Она сказала быстро:
– Перенесите в повозку. Не по-христиански оставлять умирать в лесу!
Тревор хмыкнул, рука опустилась на рукоять меча. В голосе старого воина звучало удивление:
– А кто сказал, что оставим, дабы волки драли еще живого? Одно движение железа – и он на небесах!
Лютеция сказала сердито:
– Дядя, я приняла новую веру.
– Ну и что?
– Иисус Христос велит быть милосердной.
– Старые боги надежнее, – заметил Тревор. – Да и парень этот, похоже, не слышал о новом боге. Эй, парень, ты ведь предпочитаешь смерть от острой стали друга?
Но человек, истощив все силы, впал в беспамятство. Тревор вытащил меч, но Лютеция сказала возмущенно:
– Дядя! Я забираю его в повозку.
– Он умрет раньше, чем донесут до дверцы!
– На то воля небес!
Тревор махнул рукой, отвернулся. Раненого под надзором юной Лютеции бегом унесли в повозку, воины спешили вернуться к грабежу.
Обобрав убитых, отряд тронулся через лес. Изголодавшиеся волки ринулись на поляну раньше, чем ее покинул последний всадник. На деревьях оглушительно орали вороны, хлопали крыльями.
Редьярд снова ехал во главе отряда. Тревор пустил коня рядом, некоторое время ехали бок о бок. Тревор хмурился, на лбу собирались глубокие складки. Пышные серебряные усы распушились, как у рассерженного кота.
– Что-то беспокоит? – спросил Редьярд.
Старый воин почесал в затылке:
– Еще как!
– Что?
– Погибших семь человек, но у них даже кошельки не срезали! Что за край непуганых идиотов? Мы собрали такие мечи… а двум кинжалам так и вовсе цены нет! Чтоб вот так побить, да не забрать хотя бы самое ценное… Ничего не понимаю.
Редьярд предположил:
– Кто-то спугнул?
– Похоже… Но тогда почему не ограбил тот, кто спугнул? Тоже непонятно.
– Тогда я выставлю двойные дозоры на ночь?
Тревор хмыкнул:
– Нас всего десятеро. Все валятся с ног.
– Ну, все-таки…
– Просто ложись спать, не выпуская из руки меча, мой мальчик.
Клотильда фыркала, отказывалась заниматься раненым, мало ли каких бродяг встретят по дороге, по одежде видно – разбойник, но когда Лютеция сама начала врачевать открытую рану на боку, служанка сдалась, отстранила юную госпожу.
– Все одно помрет, – ворчала она. – С такими ранами не выживают, госпожа… Вот не выживают, и все!
– Но милосердие нам зачтется, – возражала Лютеция. – Мы должны быть милосердными!
– Где ты видела в мире милосердие?
– Вот мы и должны нести его в этот жестокий мир…
– Эх, госпожа! Мало ты мир видела.
Раненый долго не приходил в сознание, но раны уже не кровоточили, хотя повозку трясло немилосердно. Клотильда под присмотром Лютеции перевязала бок чистыми тряпицами.
Вечером отряд расположился на ночевку, заранее выбрав открытое место у ручья. Костров развели два: один для благородной госпожи и ее служанки, другой для мужчин с их грубым хохотом и грубыми шутками.
Лютеция помогла раненому выбраться. Он сразу лег, отдышался, потом с помощью служанки и заботливо поддерживающей его юной девушки доковылял к ручью, попытался сесть, но завалился на бок. Все же дотянулся до ручья, жадно сунулся лицом в холодную воду. Клотильда выждала, бесцеремонно схватила за волосы:
– Эй, не утони!
С него стекали ручьи, он жадно хватал воздух, словно в самом деле едва не задохнулся. С усилием пытался сесть, но не сумел, упал навзничь. Глаза его уставились в небо. Хмурое, нависающее черными тучами, оно почему-то совсем не отражалось в темных глазах.
Клотильда повернулась к Лютеции:
– Ночью помрет.
Послышались тяжелые шаги. Тревор двигался, как если бы дерево вздумало подойти ближе к ручью: медленно и основательно. Его совсем не старческие глаза сурово и с брезгливостью вглядывались в бледное лицо:
– Ну, можешь говорить?
Раненый часто дышал, грудь поднималась и опадала, как волны при буре. Глаза непонимающе уставились в грозное, нависшее над ним лицо. Тревор спросил девушек:
– Он что-нибудь говорил?
– Ни слова. Только постанывал.
Тревор пнул ногой в раненый бок:
– Ну, говори. Кто ты? Что ты? Что за схватка в лесу?
Лютеция вмешалась:
– Дядя, он очень слаб. А ты задаешь столько вопросов, что сам епископ римский не ответит сразу!
Тревор произнес раздельно:
– Кто ты? Как твое имя?
Раненый смотрел тупо. Наконец глаза заморгали, в них появился страх:
– Я… я не знаю!
Тревор сказал с угрозой:
– Как это? У каждого человека, даже самого лесного, есть имя. Или кличка… Или хотя бы ты какой по счету?
Лютеция вскинула тонкие брови:
– Дядя, как это – по счету?
Он отмахнулся:
– Квартий, Секстий, Септимий, Секундий, Терций, Октавий… Ну, так как тебя зовут?
Раненый мучительно морщил лоб. По всему лицу заблестели бисеринки пота, начали вырастать в крупные капли. Он багровел, двигал морщинами, наконец лицо стало бледным, как у мертвеца.
– Я… ничего… не помню… Кто?
Тревор выпрямился:
– Здорово его по голове! Все вылетело. Эх, ладно. Если не умрет за ночь, утром все равно оставим. Не наше это дело – еду переводить на подыхающих.
Лютеция сказала с упреком:
– Дядя, ты еще воды пожалей!
– Ну, воды не жалко, – ответил Тревор, не заметив иронии, – а вот с едой туговато. Тебе что, подают готовенькое! Все голодать будут, но ты не заметишь!
Он ушел, сам устыдившись резкости. Лютеция присела на траву возле раненого. Багровый диск наполовину опустился за деревья. Красноватый свет пал на лицо раненого.
Она сказала настойчиво:
– Тебе надо вспомнить хотя бы, кто ты. Потом вспомнишь и остальное. Как тебя зовут?.. Эрик? Рагнур?.. Олаф?.. Транар?.. Фарамунд?
Ей почудилось, что при слове «Фарамунд» его веки чуть дрогнули, а расширенные зрачки коричневых глаз стали еще шире.
Она сказала торопливо:
– Фарамунд?.. Тебя зовут Фарамунд?.. Хорошо, будем звать Фарамундом. А дяде скажу, что ты вспомнил имя. И он не убьет тебя… чтоб не переводить еду.
Высокие колеса, почти в рост человека, снова все чаще застревали в глубокой грязи, где прятались глубокие рытвины. Воины всякий раз бодро соскакивали с коней, привычно упирались сильными плечами. Раненый сквозь грохот в голове слышал голоса, его намеревались то выбросить как чужака, то сперва зарезать, а потом выбросить, однако всякий раз слышался нежный голосок светлой, как мечта, девушки, голоса умолкали, а он проваливался в тяжелый беспокойный сон.
За спиной осталась крохотная деревушка Ронду, проехали Вапуру. Иногда в стене крутого берега видели норы, в которых гнездились люди, такие же темные и горбатые, как птицы, но повадками похожие на тихих мышей.
Дорога медленно, но верно уводила их от реки. Снова по обе стороны повозки мелькали деревья, слышался сильный запах хвои, потом снова аромат берез, что вытеснялся мощными запахами дубовых рощ.
Однажды повеяло холодом. Отряд выехал из леса, впереди долина, дальше опять лес, сумрачный и темный, словно небосвод пошел неровной трещиной. Ветер ворвался в окна, затрепетал грубыми полотняными занавесками. Звук был тревожным, словно незримые демоны хлопали в ладоши. В щелях тонко и зловеще свистело, повизгивало. Холодные пальцы забирались под одежду, по коже вздувались крупные пупырышки.
Два дня холодный ветер врывался во все щели грубо сколоченной повозки. Лютеция тщетно пыталась спрятаться под ворохом медвежьих шкур. Клотильда, жалея молодую госпожу, укрыла раненого своим одеялом, а сама вжалась в уголок. Лютеция молча привлекла ее к себе, укрыла, и дальше молодые девушки грели друг друга дыханием, сберегая тепло.
Раненый постанывал, но когда холодный ветер принес еще и грозовую тучу, мир потемнел, а над головой грохотало все громче, грознее, он вздрогнул, открыл глаза. Глазные яблоки были красные, налитые кровью, воспаленные, а коричневая радужка стала почти черной.
- Предыдущая
- 2/105
- Следующая
