Дорогой широкой - Логинов Святослав Владимирович - Страница 27

• Предыдущая
• 27/48
• Следующая

На пригорке две корявые яблони, старые, задичавшие, как и сама земля вокруг. Ветви сгибаются под непосильным грузом мелких, кисловато-горьких яблок. Яблочный Спас скоро, а собирать редкостный урожай некому. Прежде старухи с корзинками приходили, резали и сушили яблочную дичку. Зимой варили терпкий узвар, вздыхали о городских внуках: им бы сушёного яблочка вместо семечек погрызть… а у самих уже зубов нет.

– Набрать бы… – сказал Юра, куснув сорванное яблоко и скривившись от нестерпимой кислоты.

– Зачем?

– А на горючку. Одуванчики отошли, мы с тобой сегодня последнюю «бредберёвку» отогнали; скоро ехать будет не на чем. А тут дичка пропадает. Мы бы с тобой кальвадоса нагнали. Я когда-то пробовал кальвадос – ничего, горит.

– Неловко как-то, словно у мёртвого взять.

– Неловко на потолке спать, одеяло сваливается. Яблони эти общественные – то ли колхозный сад был, то ли остатки барского сада, если прежде тут усадьба стояла. Но главное, что выросло и пропадает. Не дело это.

Юра стащил суконный подшлемник и принялся собирать падалицу, усеявшую землю вокруг замшелых стволов.

Набили давлеными яблоками бак, в котором прежде ходило вино из одуванчиков, долили чуток воды из найденного колодца, всыпали остатки дрожжей. Ох, и злой кальвадос получится из яблочной барды, – на таком хоть до края земли доехать.

Больше в мёртвой деревне делать было нечего, но всё же остановились у крайнего, совсем уже разрушенного домика. Должно быть, он опустел первым из семи домов, и сберегаемое ещё живыми соседями барахло не было растащено пришлыми людишками. Конечно, нога мародёра ступила и здесь, но когда брать хозяйское добро стало уже поздно. Разумеется, в красном углу валялись обломки божницы – образа всегда воруют в первую очередь, в сенях светлела оброненная сборщиками металла алюминиевая чайная ложечка, но всё же в доме оставалась и мебель, и всякие пожитки, успевшие истлеть и покрыться плесенью. В шкафу сохранялась какая-то посуда: суповые тарелки, разрозненные надтреснутые чашки, стеклянный графин без пробки, в выдвинутых платяных ящиках гнило что-то тряпичное. За печкой на гвозде нашлась до пролысин изношенная плюшевая душегрейка. В середине пятидесятых, в славную маленковскую пору, вошли такие душегрейки в моду, и ожившая деревня закупала их, сколь могла. И через четверть века носили душегрейки деревенские щеголихи; «плюшевый десант» – так называли в городах тёток с кутулями, что словно саранча налетали на богатые городские магазины, скупая всё подряд: мыло, нитки, колбасу, мясо, рыбу. В деревне всё нужно, а купить нельзя ничего. Кто жив, носит чёрный вытертый плюш и сегодня, пусть и не по праздникам. А воры, даже самые последние бомжи, на такой гардероб уже не зарятся: пусть себе гниёт, где висело.

Простенок между окнами обвалился или был обвален каким-то посетителем, пытавшим дурацкую силу, в проломе виднеется подступающий лес. На стене в бумажных рамках висят фотографии родных. Смотрят из-под пыльного стекла солдаты в советской, довоенной ещё, форме – довелось ли им вернуться с великой бойни? – выцветают групповые, семейные портреты со стариками, сидящими в первом ряду, и колхозной молодёжью, которую опытный фотограф расставил позади. Лица напряжены и исполнены понимания важности момента. Для вечности позируют деды, чтобы память их на земле не простыла. Строго смотрят сквозь пролом в стене на заглохшие поля и подступающий лес. Забытые, никому не нужные скорбно глядят на забытую, ненужную землю.

В печном углу пол провалился, кухонный стол опрокинулся, из ящичка высыпался ворох бумаг. Большая часть погрызена крысами, устроившими среди домашнего архива своё гнездо. Бесконечные профсоюзные билеты, билеты ДОСААФ, ОсВод, ещё что-то добровольно-принудительное. Это зарплату платить колхознику необязательно, а взимать с него – святое дело! Страховое свидетельство за 1966 год на корову чёрно-белую восьми лет. Застрахована кормилица на сто двадцать рублей. Рядом – советского образца свидетельство о рождении, сообщающее потомкам, что Смирнова Александра Федотовна родилась в 1902 году в деревне Зелениха, Лесного района, Калининской области. Хотя какая там Калининская область в девятьсот втором году? И тут же, бок о бок, лежит пенсионное удостоверение Александры Федотовны, ещё зелёное, не дающее никаких льгот, а только пенсию, начисленную по старости из среднего месячного заработка двадцать один рубль три копейки. Вся жизнь между этими двумя бумажками, вот только свидетельство о смерти куда-то задевалось. Но и без того ясно, что окончила свои дни Александра Федотовна всё в той же родной деревне Зеленихе.

Обрывок письма на тетрадном листке: «Здравствуй, Федя и Александра Федотовна. С приветом к вам Нюша. Прошу извинения, но приехать не…» – дальше крысиные зубы обстригли текст. Хотя что там читать? И так ясно: не приедут, можно и не ждать.

Вместе с важнейшими документами лежит чудом уцелевшая фотография, которую почему-то не поместили на стену, подсунув под стекло рядом с другими семейными портретами. Мальчишечка лет восьми в вельветовых штанах с лямочками и рубахе с длинным рукавом. На обратной стороне старательным школьным почерком выписано: «Бабушке на память. Андрей».

А ведь этому Андрею сейчас вряд ли больше сороковника… Наверное, жив и здоров. Где же ты бродишь, стервец, почему допустил этакое непотребство с бабушкиным домом? На Руси даже врагов незваных – и то, жалеючи, закапывают, прикрывают срамоту сырой землёй. А здесь как-никак – родные корни. Если уж совсем не нужен бабкин дом – приехал бы на день, разметал всё по брёвнышку, пожёг письма и портреты, чтобы и памяти о тебе, поганец, на земле не осталось. А до тех пор дом, и деревня, и едва ли не вся страна стоят подобно разрытой могиле, и кровь предков вопиет от земли.

Со снятыми шапками вернулись Юра и Богородица к ждущей машине. Юра положил тяжёлые ладони на руль. Дизель взревел, вальцы завибрировали, готовые вдавливать в почву и раскатывать, обращая развалины в пустое место, где хоть волейбольную площадку обустраивай.

– Нет, – остановил товарища Богородица. – Не нами это ставлено, не нам и с земли стирать.

Синий угарный дым бил из трубы. На полной скорости каток убегал от мёртвого селения. Остатки тумана, который всё ещё не мог рассеяться, растушёвывали картину, деревня медленно тонула в призрачном озере. Чего ради будет она храниться под влажным пологом? И когда мы окончательно сведём себя с некогда родной земли, что выйдет оттуда на смену нам? Впервые Юра с Богородицей уезжали молча, без народной песни. Какая тут народная песня? Где тот народ?

По мнению несведущих людей, асфальтовый каток – машина железная, главное в которой – масса, умение раздавить и раскатать. Недаром же поётся в народной песне: «Шестнадцать тонн – нелёгкий груз!» И если спросить несведущего человека, из чего состоят устрашающие движители катка – его двухметровые вальцы, то скорей всего услышим в ответ: «Из стали». Того невдомёк простаку, далёкому от проблем дорожного строительства, что из стали сделан только внешний контур вальца, ведь если отлить из металла весь массивный цилиндр, то он один потянет на все шестнадцать тонн. А у шестнадцатитонного катка этих вальцов ровным счётом три штуки, причём в нерабочем режиме третий валец держится на весу. Сомневающийся может наблюдать это своими глазами во время разгрузки дорожно-ремонтной техники. Так что не будет нарушением государственной тайны сообщить во всеуслышание, что вальцы асфальтового катка внутри полые. Оно и правильно, ведь если каток будет слишком тяжёл, то начнёт не уплотнять и трамбовать, а давить в крошку. Скажем, привезёт самосвал кучу щебня, выгрузит его на основание будущей дороги, а каток проедет, и станет вместо кучи щебня куча мелкого песка и пыли. А строить на песке, как известно, занятие бесперспективное. Так что слишком хорошо – тоже нехорошо; каток тяжёл, но в меру.

• Предыдущая
• 27/48
• Следующая