Тополиная рубашка - Крапивин Владислав Петрович - Страница 17

• Предыдущая
• 17/22
• Следующая

Толька ходил в широченных оранжевых трусах до колен, он воображал себя непобедимым вратарем вроде знаменитого Хомича. За “парашют” он оскорбился и выразил желание перевести разговор на кулаки. Я засмеялся и скакнул на поленницу. В это время пришли большие ребята, Лешкины одноклассники, и мы всей компанией отправились купаться на Пески – так назывался уютный пляжик под заросшим откосом Туры. Девчонок поблизости не оказалось, можно было купаться голышом, и я отвел душу за вчерашний день и за нынешний. Выбрался из воды я после всех и увидел, что зловредный Толька колдует над моей одеждой. Затянуть узлами короткие штанины и рукава он не сумел, зато напутал узлов на единственной лямке и скрутил жгутом рубашку.

Ах ты, рыжая сколопендра! Ну ладно… Толька отскочил, я привел штаны и рубашку в порядок, неторопливо оделся, и мы деловито подрались в кружке молчаливых свидетелей и судей. Толька разбил мне нос, и кровь закапала на тополиную ткань, но это было ничего, это моя собственная кровь, она не мешает летучести. А я зато вляпал Тольке под глаз красивый фингал и крепко вделал ему по губе. Лешка сказал, что у нас, как всегда, ничья, и велел кончать. Я пообещал Тольке добавить потом еще. Он мне тоже.

Мы еще долго были на берегу, дурачились, лазали по заросшим полынью и бурьяном кручам, кидали друг в друга песочными бомбами. Я попал такой бомбой точно за шиворот большому белобрысому Вальке Сидору, и он погнался за мной, чтобы “сделать из этого щенка готовую Муму”. Я по бурьянным верхушкам взлетел на откос. Валька совершенно обалдел от моей прыти и застрял в сорняках.

А когда я спустился на песок, Лешка снова смотрел на меня непонятно…

Вечером во дворе Лешка сказал:

– Ну-ка, пошли…

Я почему-то загрустил и побрел с ним за поленницу без всякой охоты. Лешка сел на чурбак, а меня поставил перед собой.

– Может, ты и сейчас мне снишься? – ехидно спросил он.

– Не… – осторожно сказал я.

– А ночью?

– Какой ночью? Чё такое?.. – забормотал я.

– Ну, повертись, поотпирайся– хмыкнул Лешка.

Я безнадежно посопел припухшим носом.

Лешка помусолил указательный палец и произнес приговор:

– Десять шалабанов. Подставляй лобешник.

– За что?

– За то, что врал.

– А с чего я должен тебе всегда правду говорить? – взъерошился я.

– А кто слово давал? Что будешь стараться быть честным! Мы оба давали. Тоже во сне?

– Слово – это уж потом. А про сон я сперва…

– Вертишься? – сказал он.

Мне ничего не стоило стряхнуть сандалики и взмыть на забор. Но… что-то в самом деле много я “вертелся” в эти дни. “Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам”, – вспомнил я дядю Борю.

А что я такого сделал? Ну, разок соврал, два схитрил. Так и раньше бывало, без этого не проживешь. Но… нет, не улетел я от Лешки. Виноватость удержала меня грузом потяжелее сандалий. Будто обули меня в размокшие бахилы, которые не стряхнешь. Я переступил обмякшими ногами, зажмурился и наклонил голову. Тихонько попросил:

– Только без оттяжки…

Ждал я долго. Не дождался шалабана, открыл глаза. Лешка смотрел серьезно и тоже как-то виновато. Он взял меня холодными пальцами за локти, придвинул поближе.

– Про Вальку Садовскую никому не говори, ладно?

Я налился горячей благодарностью до ушей, до глаз. До макушки.

– Лешка, да я же понимаю! Лешка, я…

– Ну ладно, – сказал он со вздохом. – А как это ты сделался такой? Прыгучий-летучий…

– Лешка… я расскажу… Только не сейчас, ладно?

Рассказывать так сразу о ведьмах я не решался, а врать больше не хотел, противно.

– Ладно, – покладисто сказал Лешка.

И мы пошли в наш флигель, на кухню, где на уютном таганке, в зеве русской печи, дядя Боря варил душистую картошку.

Прошло несколько суток. Сколько точно, не помню. Помню только, что луна опять набрала полную силу – из половинки сделалась круглой и светила в летнем небе пуще прежнего. В одну такую ночь, когда все уснули, я снова собрался в полет. Я и до этого летал почти каждую ночь, и мне ни капельки не надоело. Только самую чуточку точило меня какое-то беспокойство. Или даже не беспокойство, а едва заметная печаль. Потому что летал я совсем один, даже птицы спали.

И тогда придумал игру с самим собой. Вернее, со своим двойником.

Я улетал к озеру за домом отдыха, поднимался высоко над водой, а оттуда ласточкой несся вниз – так, что воздух забивал уши и обжимал на теле рубашку. А из перевернутого лунного неба ко мне мчался, раскинув руки, похожий на меня мальчишка. Мы на секунду останавливались друг перед другом, замирали, улыбались, подмигивали и улетали опять: я в высоту, он в глубину…

В этой игре была стремительность полета, сдержанный восторг и короткие радости встреч. Я иногда совсем забывал, что мальчишка в озере – это я. Он казался мне лучше, смелее. У него в душе не было тайных страхов, а на совести всяких мелких темных дел… Может быть, и я стану когда-нибудь таким же…

Тихонько сопя от натуги, я натянул свой “летчиковый” костюм. Он серебристо светился в сумерках. Два дня назад мама выстирала его. Я сперва не давал, ужасно боялся, что от стирки пропадет волшебная сила. Но мама рассердилась, прикрикнула и обозвала меня пугалом. В самом деле, рубашка была уже серой от пыли, а штанами я недавно уселся в овсяную кашу, которую размазал по табурету Леська…

Волшебных свойств тополиная ткань не потеряла, но от воды села. Штаны сделались тесноватыми, рубашка узкой в плечах. Я с грустью думал, что скоро подрасту и тогда сказке конец. Но пока еще сказка продолжалась. Рубашка, хотя и жала под мышками, в поясе оставалась широкой и трепетала на лету, как маленький белый костер…

Я встал коленками на твердый облупленный подоконник, раздвинул створки и вздрогнул: у палисадника стоял кто-то темный и молчаливый. Но по-настоящему испугаться я не успел: узнал Настю.

– Тополёнок… – сказала она громким шепотом.

Я обрадовался. Я вдруг понял, что соскучился по Насте. По Степаниде и Глафире тоже немножко соскучился, а по Насте – сильно. Хорошо, что она пришла! Может, ведьмы тоже соскучились? Может, хотят, чтобы я опять посидел с ними и почитал вслух? Ладно, я могу. А еще я расскажу им о своих летучих приключениях!

Настя ласково спросила:

– Ну что, летаешь, значит?

– Ага… – выдохнул я. Тихо слетел с подоконника, описал над Настей круг и встал с ней рядом. Она взяла меня за плечи. Луна была яркая, глаза у Насти сильно блестели.

– Пойдем-ка погуляем, – сказала она.

Я немножко удивился. Но все равно мне было радостно и хорошо.

– Пойдем! – согласился я.

Она взяла меня за руку. Сперва я послушно шел следом. Потом тихонько оттолкнулся от тротуара, вытянулся в воздухе горизонтально и поплыл за Настей “на буксире”.

– Ох и баловник… – усмехнулась она.

Я засмеялся, освободил руку, на лету перевернулся на спину. Подтянул к подбородку колени и стал соскребать с них прилипшие на подоконнике чешуйки краски. Поглядел Насте в лицо и спросил:

– А как там живут ваши? Ну, Глафира, Степанида…

– Живут, – отозвалась Настя непривычно сумрачным голосом. – И я живу… Чего хорошего-то в нашей жизни? Маемся только… Ты помог бы нам, Тополёчек, а?

– Как?

– А вот слушай. Я затем и пришла… Да ты встань по-человечески.

Я торопливо перевернулся в воздухе и встал перед Настей. Тревожно мне сделалось. Настя поправила косынку, глянула мимо меня (а улица под луной была пустынная и очень тихая, даже собаки не гавкали; а у заборов и в палисадниках притаились косматые тени).

– Про Хозяина-то слыхал? – негромко спросила Настя.

Я кивнул и переступил босыми ступнями на теплых досках тротуара.

– Ну вот, – опять вздохнула Настя. – Всех он нас под свою власть забрал. Что велит, то и делаем… Вроде и на воле живем, а все равно как в тюрьме, никакой радости нет. И волшебство наше тут без пользы. Сами ржавеем и других заставляем. Как зараза для души эта ржавчина…

• Предыдущая
• 17/22
• Следующая