Тополиная рубашка - Крапивин Владислав Петрович - Страница 16
- Предыдущая
- 16/22
- Следующая
– Ладно, Лешка, – вздохнул я. – Подумаешь… Если хочешь знать, я перед тобой тоже виноват. Я в том году у тебя картинку стащил из коробки с елочными игрушками, чтобы на книжку наклеить. Помнишь, такой кораблик серебряный с раздутыми парусами?
– Да знаю я, – усмехнулся Лешка.
– Знаешь? !
– Конечно. Ты потом два дня перепуганный ходил и на меня смотрел, как жулик на милицию… Я сперва хотел сказать, а потом думаю: лучше я у него немецкую открытку стырю, чтобы… ну, в общем, Садовскую надо было с Новым годом поздравить…
– Ну и… поздравил?
– Ага, – виновато сказал он. – Ты только про это никому не проболтайся.
– Как я проболтаюсь? Мы же во сне говорим… Да мне и не жалко ничуточки эту открытку.
– Да я не про нее… Про остров с привидением… А то она меня презирать будет. Я лучше потом сам ей признаюсь.
– Не надо. Мне это привидение нисколько не жалко.
– Нет, я признаюсь… Потом. Надо все же честность в себе вырабатывать.
– Я тоже стараюсь… Чтобы не врать очень часто. И если уж честное слово скажу, тогда изо всех сил держусь… Маме дал слово, что не буду с Артурычем спорить, и уже три недели не спорю. Правда, он десять дней в командировке был.
– Артурыч – это отчим, что ли?
– Ага. Я его так зову про себя…
– Здорово вредный?
– Как когда… Придирается.
– А отец пишет?
– Пишет, конечно. И деньги присылает.
– А к себе не зовет?
– Зовет… Да ну, не хочу я. Тут все свое, а там что… И маме трудно будет с Леськой управляться.
Я хотел сказать, что прежде всего не хочу расставаться с мамой, но постеснялся. Лешка, однако, понял:
– Правильно. Без матери разве жизнь? У меня вот на неделю в Курск ездила, дак я и то…
– А зачем ездила?
– Там отец похоронен, под Курском. В братской… А твои почему развелись?
Я пожал плечами. Я не знал тогда и узнал причины гораздо позже, когда стал большим. И понял, что виноваты были не мама и не отец, а чужие равнадушные люди, вломившиеся в их судьбу. Но эта тема уже не для сказки. Это грустная реальность тогдашней жизни…
Лешка переменил разговор. Сказал задумчиво:
– Я иногда думаю: что лучше? Честность или смелость?
– По-моему, всего лучше, когда вместе, – уверенно сказал я.
– А если вместе нету? Тогда как?
Я раздумчиво посопел.
– По-моему, честность лучше, – твердо проговорил Лешка. Видимо, для себя это он уже решил. – Потому что если смелый, а не честный, тогда какой толк? Смелые и среди фашистов были, а все равно сволочи. А если человек честный, то пускай он даже боится. Он скажет: даю себе честное слово, что буду делать все как надо, а на страх мне наплевать. Вот…
– А ты… давал? – осторожно спросил я.
– Ага… – тихонько выдохнул Лешка. – Что буду стараться.
Тогда я сказал:
– Я тоже…
– Что?
– Тоже даю… что буду стараться быть честным.
Лешка подумал.
– Это, наверно, не считается, – вздохнул он. – Это ведь не по правде. Ты мне просто снишься.
– Ну и что… – отозвался я.
Мы замолчали. Я почувствовал, что такой важный разговор лучше не разбавлять болтовней.
– Ну, пока, – сказал я Лешке и с кровати рыбкой скользнул в окно. И герань опять оставила пыльцу на моих ногах.
Утром я собрался бежать к приятелям, а мама сказала:
– Что за привычка скакать босиком. Надень сандалии.
Я не стал спорить. Пожалуйста, надену!
Конечно, в обуви полететь я не смогу, ну и ладно, успеется. Зато мчаться по тротуарам легко: я напружинил жилки как для полета и тяжести во мне осталось всего ничего – как раз только истертые до бумажной легкости сандалики.
Однако в квартале от нашего старого двора я сбавил скорость. Как отнесутся к моей обновке мальчишки? Два года назад Лешка дразнил меня непонятным, но обидным словцом “Кнабель” за иностранные штаны и рубашку с перламутровыми пуговками (их прислал из Германии отец, он тогда еще служил там). И сейчас я затрепыхался: не покажется ли ребятам мой белый костюмчик чересчур модным, а вышивка из красных листиков – девчоночьей?
Во двор я вошел неторопливо, с равнодушно-независимым лицом и нехорошим холодком в желудке. У тополя сидели на корточках Вовка Покрасов и Амир Рашидов. Они накачивали велосипедным насосом латаный-перелатаный волейбольный мяч. Я подошел, спросил небрежно:
– Чё, не качает?
– Качает… – Вовка поднял глаза, поморгал и добродушно ухмыльнулся: – Во какой… артековец…
Амир уважительно помял грязными пальцами краешек моих штанов и спросил:
– Парашютный шелк?
– Не знаю, на рынке купили, – ответил я с зевком и подумал: “Пронесло”. И тут же догадался, что говорить дальше:
– Похоже, что парашютный. Потому что я себя в нем таким летучим чувствую… и прыгучим.
– Как это? – Амир уперся в меня черными колючими глазками.
– А вот так! – Я прыгнул в длину и пролетел метров пять. Сандалики приземлили меня в пыльную траву перед крыльцом флигеля. На крыльце стоял дядя Боря.
– Дитя мое, – сказал дядюшка с насмешливыми лучиками в глазах. – Что это за странная легенда о костюме, который я будто бы подарил тебе в память о собственном безгрешном детстве?
Я заморгал.
– Встречает вчера меня твоя мама, – продолжал дядя Боря, – излагает эту историю и задает всякие вопросы… Я еле выкрутился.
Ура! Дядя Боря меня не выдал! Это самое главное! Я сделал виноватое лицо и пробормотал:
– Да это, понимаешь, такое дело… Это Нюра, наша соседка, сшила из старой скатерти. Она маленьких любит, часто подарки делает. А маме просила не говорить, потому что маме не нравится, когда меня чужие балуют…
Дядя Боря качнул головой и сказал непонятным голосом:
– Хитер ты, мой юный племянничек, не по годам…
– А что такого? Я же правду сказал…
– Ну, правду так правду… Ладно, прыгай и веселись…
Но прыгать и веселиться не получилось, потому что на крыльце возник Лешка.
Лешка вытаращил глаза.
Я тоже вытаращил на него. С испугу. Хотел мигнуть и не мог. Только сейчас я сообразил: ночью-то Лешка видел меня в тополиной рубашке, она светилась при луне. Сейчас он обо всем догадается!
Не знаю, догадался ли Лешка. Поглядел он на меня, сказал “м-да”, хихикнул и спросил Вовку:
– Накачали?
– Ага. Только шипит маленько…
Мы еще с полчаса возились с волейбольной камерой, заклеивали. Лешка больше не смотрел на меня по-особому и ни о чем не спрашивал. Я успокоился. А потом так осмелел, что даже показал “чемпионский” прыжок. Амир сболтнул, что “Славка научился прыгать, как эта самая… кенгуруха… Пускай покажет”, ну я и сиганул через лужайку – от поленницы до бревенчатой стены двухэтажного сарая.
Тогда Лешка негромко, но отчетливо сказал:
– Да-а, сны-то сбываются.
Я опять очень оробел, но спросил небрежно:
– Какие сны?
– Да так… Ерунда.
Ну и ладно, если ерунда.
Мы для пробы попинали накачанный мячик, и Лешка поддал его так здорово, что он, бедняга, улетел на сарай. И остался там, на загнутой кромке железной крыши.
– Запрыгнешь? – с подковыркой спросил Лешка.
Нет уж, дудки! Ты меня не подловишь!
– Не запрыгну, а залезть могу. Я скинул сандалии и стал медленно подниматься вдоль стены. И при этом делал вид, что цепляюсь пальцами рук и ног за выступы и щели в бревнах.
– Как муха, – удивленно сказал внизу Вовка Покрасов.
Я сбросил с крыши мяч, и тут меня опять бес толкнул под ребро. Я прыгнул вниз и лишь у самой земли притормозил падение.
Вовка совсем по-девчоночьи взвизгнул. Я сел в подорожники, потер пятки. Сказал небрежно:
– Отбил маленько. Высоко все-таки…
Лешка хмыкнул.
Толька Петров (он тоже был здесь) презрительно пошевелил ноздрей.
– Делов-то… Я оттуда тоже прыгал.
– Ты в сугроб прыгал, зимой, – напомнил Вовка. Он был справедливый человек.
– Делов-то… Могу и щас.
– Можешь, дак прыгни, – предложил Амир.
– Он может, – сказал я. – У него трусы вместо парашюта.
- Предыдущая
- 16/22
- Следующая
