Бронзовый мальчик - Крапивин Владислав Петрович - Страница 19
- Предыдущая
- 19/72
- Следующая
– Папа станет ругаться, – заметила Регишка. Она вертелась рядом.
– Пусть ругается. Это общая фотография, семейная, значит, я тоже имею право… Да он и не узнает, я через несколько дней принесу.
– Ты так редко приходишь, – грустно сказала Регишка. И тронула щекой рукав Кинтеля.
– Дела всякие…
– У тебя всегда дела. А летом говорил, что вместе пойдем гулять.
– Ну… еще все равно почти лето. Вот выберу время – и пойдем…
– Когда выберешь? А то я совсем…
Кинтеля нехорошо царапнуло.
– Что "совсем"?
– Ну, скучно…
– Ты же в первом классе! Сколько дел!
– Это с утра в классе. А потом…
– А мама с папой никуда, что ли, с тобой не ходят?
– Мама с папой только ругаются все время друг с другом, – с тяжелой, как ртуть, грустью сообщила Регишка. – Им некогда.
Кинтель взял ее за подбородок. Печальная обезьянья мордашка. И под глазами темновато…
– Ладно, мартышка, завтра приду. В парк пойдем на аттракционы. Только после обеда.
– Опять сочиняешь небось…
– Честное пионерское, – усмехнулся Кинтель.
– Сейчас пионеров не бывает, – серьезно сообщила Регишка. – Маргарита Сергеевна говорит, что и октябрят, наверно, не будет.
– Как это не бывает, если вот он, галстук! – шумно возмутился Кинтель. – Ну ладно. Бывают или нет пионеры, а я приду. Ровно в два часа выходи из подъезда и жди.
– Ладно! Я желтое платье надену!
– Да, будь покрасивее. Умыться не забудь.
Несмотря на субботу, деда все еще не было дома. Кинтель поставил на плиту сковородку с макаронами, вытащил из дедова ящика с коллекциями лупу, через которую Виктор Анатольевич разглядывал значки и прочие свои редкости. Достал снимок.
…Дед появился после десяти вечера. Принюхался:
– По-моему, что-то у нас горело.
– Макароны! Ты бы еще дольше ходил где-то! Ночь на дворе, сколько можно ужин подогревать? Вот и подпалил…
– Дела, брат Данила…
– А макароны я новые приготовил, с колбасой. На сковородке под зеленой крышкой… Сам я уже поел.
– Тронут заботой, – рассеянно отозвался дед.
– Толич… Скажи, у твоей бабушки, у Теклы Войцеховны, мог быть старинный "Морской устав"? Петра Великого…
– М-м… С какой стати?
– Ну, вообще в доме. Среди других книг…
– "Морской устав"… Кто его знает? Не исключено. Это ведь правовой документ, он действовал почти без изменений до самой русско-японской войны. А дед-то был адвокат, у него, конечно, хватало всяких сводов законов… Откуда вдруг такой интерес?
– Потому что вот… Иди сюда к лампе… – Кинтель взял со стола снимок и линзу. – Твоя бабушка держит в руке вовсе не Евангелие, а "Устав" Петра Великого! Я такой же в точности видел сегодня!
Дед никогда не показывал большого удивления. И сейчас только спросил:
– Ты уверен?
– Да! Я в лупу разглядывал, в нее даже узор на застежках виден, такая четкость! Смотри сам! Тот же узор, с маленькими головами. Это, говорят, портрет царя…
– Дай-ка… – Толич порассматривал снимок сквозь стекло. Почесал оправой лупы подбородок. – Ну, если даже и так.. что из этого следует?
– А письмо, а шифр-то! Ты же сам рассказывал, что этот Никита говорил: "Ключ в руках твоей мамы!" Оле говорил, то есть твоей маме… Значит, можно расшифровать!
– А ведь в самом деле, – отозвался дед. Без особого, впрочем, восторга. – А книга-то где?
– Ты иди ужинай, я расскажу.
И рассказал про встречу с Салазкиным, про "Устав", пока Толич на кухне прямо со сковороды цеплял вилкой макароны.
– Занятно, – сказал дед, рассеянно жуя. – Но можно ли все-таки по фотографии судить, что это такая же книга? Скорее просто похожая… С чего бы это бабушка увлекалась морскими делами?
– Может, увлекались Никита и Оля. А книгу дали Текле Войцеховне просто так, подержать, когда снимались… Тут есть еще одно доказательство! Глянь сам, найдешь или нет? – Он сунул деду под нос фотокарточку и стекло.
– М-м… Ничего я не вижу, дай поесть спокойно… Какое еще доказательство?
– Тут написано: "Ум тысяча девятьсот двадцатый гэ"… Вроде, значит, умер в тыща девятьсот двадцатом. А приглядись, у девятки колечка-то вроде нету. Это скорее семерка, только тут еще пятнышко случайное, вот и выходит будто девятка!
– Ну и…
– А "Устав"-то напечатан когда! "Лета Господня тыща семьсот двадцатого, апреля девятнадцатого дня"! Я запомнил! И "у эм" значит "Устав морской"! Видишь, рядом с книжкой написано! Специально!
– Дай-ка гляну… Что ж, можно предположить… Слушай, попить бы чего-нибудь…
– Тебе чаю или компота?
– Лучше бы кофе. У нас, кажется, оставался растворимый…
Кинтель разболтал в кипятке остатки порошка. Но сказал:
– На ночь вредно, господин доктор.
– Когда как… Дай-ка фотографию, еще посмотрю… А красивая у меня была бабушка!
– Ты лучше на цифры посмотри! Книга-то есть, а как ею пользоваться? Сразу не поймешь, зачем эта арифметика…
– Ну-у, дружище! Я думал, ты сообразительнее. Ясно же, что большое число – номер страницы, числитель – строка, знаменатель – буква в строке. Старый способ…
– Толич, ты гений!
– Да? – грустно усомнился дед. – А кое-кто утверждает, что полный болван.
– С тетей Варей, что ли, поспорили? – догадливо спросил Кинтель. – Не переживай. Милые бранятся – только тешатся…
– Нахал ты, – устало сообщил Виктор Анатольевич. – И не был я нынче у Варвары. А торчал допоздна, да будет тебе известно, на внеплановом заседании Областного детского фонда с участием исполкомовских и медицинских деятелей. И узнал о себе много интересного…
– А именно? – оживился Кинтель. До сих пор его скребло: почему дед отнесся к открытию без должного энтузиазма? Казалось бы, Толич должен был загореться не меньше внука, а он какой-то вареный. Теперь же все понятно – когда служебные неприятности, не до тайн и приключений! Но это пройдет…
– Кучу вопросов пытались решить без всякого успеха… Конфисковали у райкомов пять отличных зданий, детская больница обрадовалась: ну, теперь получим корпус для ожогового отделения! А то малышей, которые на грани жизни, буквально в развалинах лечат… И исполкомовские чины говорят: шиш вам, есть заявки поважнее… Сволочи! Поважнее, чем умирающие дети!..
– Дед, ты поспокойнее, – озабоченно сказал Кинтель. – Опять будешь нитроглицерин глотать… Кофе еще тут зачем-то…
– Ничего… Я им, конечно, врезал с трибуны. "Подняли, – говорю, – над крышей трехцветный флаг вместо красного и думаете, что в этом вся революция?" А один проходимец (у деда это было самое привычное ругательство – "проходимец"), он мне, понимаете ли, заявляет: "А вы не думайте, что если вовремя из партии сбежали, то уже и демократ! Еще неизвестно, где вы были девятнадцатого августа!" Я говорю: "Не сбежал, а заявление хлопнул на стол перед вашими персонами! А где был девятнадцатого, вам известно! Койки готовил в больнице, когда дело пошло на накал!" А он: "Интересно, для кого койки? Может, для омоновцев, которые собирались митинг разогнать?" Тут я как заору: «Для всех, черт возьми! Для раненых! Мне плевать, кто кого разгонял, если ранен. Я врач, а не чиновная крыса!..» Еле нас растащили…
– Кофе больше не пей…
– Ладно… А потом новое дело. Дама из детского фонда встает и читает заявление: у мальчика лейкемия, у нас вылечить не могут, спасти можно только за границей. Родители умоляют: нужна валюта для поездки. Кто даст? В детском фонде у них, видите ли, нет… Я говорю: "Как же нет? Вам завод "Кабель" передал на баланс, нарочно для больных!" А они: "У нас плановое распределение. Таких детей знаете сколько? И если выделять каждому…" А сами толпу бюрократов возили недавно в Австрию. Делегация, мол, для обмена опытом. Проходимцы… Главное, так ничего и не решили насчет мальчика… Конечно, таких детей много, особенно после Чернобыля. Да ведь для отца-то с матерью каждый – единственный… – Дед вдруг неловко замолчал, покосился на Кинтеля. Тяжело повозился на стуле и задумался.
Кинтель сел напротив. Положил кулаки на клеенку, подбородок на кулаки. Вдруг непрошено пришла в сознание скрипичная музыка. Та самая…
- Предыдущая
- 19/72
- Следующая
