Бронзовый мальчик - Крапивин Владислав Петрович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/72
• Следующая

Салазкин с некоторой торжественностью открыл дверь тяжелого шкафа. Медленно взял с полки книгу. И на ладонях поднес ее Кинтелю.

Книга была маленькая, но очень толстая. В плотных корках, обтянутых чем-то вроде пергамента, с пересохшими от старости ремешками и медными пряжками. Салазкин глянул ревниво: "Ты понимаешь, какая это удивительная вещь?"

– Можно я подержу? – шепотом попросил Кинтель.

– Возьми…

Кинтель принял в ладони увесистый томик. Покачал. Салазкин сказал:

– Даже не похожа на Устав, не правда ли? Скорее как церковная книжка…

– А можно открыть? – опять шепотом спросил Кинтель.

Салазкин снял с медных шпеньков колечки пряжек, отогнул верхнюю крышку, корешок тихо заскрипел.

– Переплет из телячьей кожи, – объяснил Кинтель. – Пересох уже, надо осторожно, чтобы не потрескался…

На левой странице была картинка: парусная лодка в окружении всяких завитков и оружия. Справа – титульный лист. Старинные буквы всякого размера:

кнiга

УСТАВЪ

морскои

о всемъ что касается доброму управленiю

въ бытности флота на морЪ

А ниже, под чертой:

Напечатася повелЪнiемъ

ЦАРСКАГО

велiчества

въ санктъпiтербургскои тiпографiи

ЛЪта Господня 1720

АпрЪля въ 19 день.

– Двести семьдесят один год назад, – выдохнул Салазкин. – С ума сойти, верно, Даня? Может быть, ее сам Петр Первый в руках держал.

– Может, – согласился Кинтель. Но почти машинально. Думал о другом. И неровно, в какой-то странной пустоте перестукивало сердце. Как при чтении книжки, в которой вдруг нащупывается приключенческая нить. Или как в игре, когда вечером крадешься в репейных джунглях на пустыре и слышишь шорох того, кого ищешь. С тем же замиранием, только сильнее.

– Смотри, Даня, он на двух языках. Слева русский текст, а справа голландский. Петр, он же много взял из Голландии для флота…

– Потому и толстая такая, – рассеянно отозвался Кинтель.

– Жаль, что нескольких листков и таблиц не хватает… Зато смотри, какая надпись… вот там, сзади…

Салазкин перевернул книгу, отогнул заднюю крышку. На чистом обороте заднего листа выделялась хитрая вязь рыжих от старости чернил. Кинтель с трудом разобрал только верхнюю строку. Опять же: "Кнiга Морской Уставъ…"

– Непонятно…

– Папа прочитал: "Книга Морской Устав корабельного мастера Василiя Алексеева, сына Селянинова, дворянина города Зупцова…" "Зупцов" – через "п", но, наверно, на самом деле "Зубцов". Есть такой городок на Волге, выше Калинина. То есть Твери…

– Там корабельная верфь была?

– Не знаю… Может быть, этот Василий Селянинов там просто свой век доживал. Ну, как на пенсии…

– Странно, что дворянин. Мастера, они же были из простого народа.

– Не исключено, что император пожаловал ему дворянство за хорошую работу…

"Не исключено", – согласился про себя Кинтель. Но опять отрешенно. Главная мысль была о другом.

– Сань, я хочу поглядеть на нее на закрытую.

Салазкин поспешно захлопнул "Устав".

– Смотри, Даня, здесь на пряжках маленькие портреты, голова в парике. Папа говорит, что это, возможно, изображение императора…

В самом деле, в центре медных узорчатых застежек были крошечные лица в обрамлении буклей. Но теперь уже не разобрать, чей портрет. Да и не важно. Вернее, не это важно.

– Салазкин, сядь, пожалуйста. Вот сюда, в кресло. И книгу возьми, вот так. Скорее.

Салазкин слегка испуганно послушался. Кинтель положил ему "Устав" корешком на коленку с коричневой родинкой-бородавкой, приоткрыл.

– Палец вот сюда, между листами… – И отошел, приглядываясь, как фотограф в ателье.

Салазкин смотрел с радостным непониманием: что, мол, за игра такая? Кинтель – руки в боки, прищурился. В нем разгорался азарт поиска и близкого открытия. И стало весело (хотя дело-то в общем серьезное).

– Наклони книжку чуть-чуть ко мне… Ага… И сядь строго, как… старая дама.

– Так? – Салазкин сделался словно деревянный.

– Вот-вот… Жалко только, что не похож ты на мою прапрабабушку.

– Пра… на кого?

– На мою прапрабабушку Теклу Войцеховну Винцуковскую… Между прочим, ее предки были графы в свите польского короля Стефана Батория… Можно я возьму это покрывало? – Кинтель кивнул на диван.

– Конечно.

Кинтель сдернул с дивана рыжий мохнатый плед, поднял Салазкина на ноги, двумя взмахами соорудил на нем длинную юбку. Снова опустил изумленного Салазкина в кресло:

– Сядь по-прежнему… Ага! Ну точно как на фото…

– Может быть, ты все-таки объяснишь… – робко начал Салазкин.

– Ага… Если все сойдется, дед будет потрясен…

– А… он кто, твой дедушка? – вежливо поинтересовался Салазкин. Спрашивать о сути дела он уже не решался. – Тоже потомок графов?

– Он медик… Сиди, сиди, я приглядываюсь… Раньше он был судовой врач, а сейчас заведует врачебными кадрами. А насчет графства… С одной стороны, выходит, – да. Со стороны матери. А по отцовской линии дальний предок был матросом… – Кинтель слегка потускнел, вспомнив о "Рафаиле". Но не надолго. Главное – книга!

Салазкин смотрел молча и вопросительно. Он мог, в конце концов, обидеться, раз Кинтель ничего не объясняет!

– Сань, я все расскажу!.. Чуть позже, ладно? Завтра же. А сейчас… понимаешь, я суеверный, сглазить боюсь. – Это он вроде бы и с шуткой объяснил, но на девяносто процентов всерьез.

– Ну хорошо… Можно я уже сниму эту юбку?

– Конечно! Спасибо, Сань… Я пойду, надо теперь срочно…

Салазкин встрепенулся:

– Я тебя провожу! С Ричардом. Ему все равно надо гулять.

– Но я не домой, а к… родственникам, на Сортировку. Тут рядом как раз остановка тридцать пятого…

– Ну, тогда до остановки… Можно?

– Ну конечно же! Идем!

В квартире на Сортировке не оказалось ни отца, ни тети Лизы. Дверь открыла Регишка, поглядев предварительно в глазок и пискнув: "Это ты, Даня?"

– Привет, мартышка. А где предки?

– Папа – не знаю. Мама ушла к тете Рае. Сказала, что скоро вернется, а целый час нету…

– Придет, никуда не денется. А ты сиди учи уроки, большая уже.

– Нам еще не задают… У нас учительница вос-хи-ти-тельная.

– В первые дни все учительницы восхитительные, – вздохнул Кинтель. – Знание суровой жизни приходит позже… – Регишка в этом году пошла в первый класс.

Кинтель прошел к письменному столу отца. Ящики там не запирались. Кинтель знал, что в левом – всякие старые документы, почетные грамоты, квитанции и фотографии. Выдвинул, пошарил. Нашел…

Вот она, прапрабабушка, вот они, девочка Оля и мальчик Никита, из давних, почти легендарных времен. Текла Войцеховна – прямая, строгая, уверенная в правильности всех своих мыслей и поступков. Сидит, заложив палец в книгу, которую держит на колене. Книжка – ну в точности как та, у Салазкина!..

Девочка Оля (неужели это прабабушка Кинтеля?!) тоже смотрит строго. Наверно, нарочно, чтобы мама не обвиняла в несерьезности. А Никита… У него грустная полуулыбка и взгляд чуть в сторону. Словно этот гимназист ведает какую-то тайну. Может, знает заранее, что случится с ним в Крыму в двадцатом году? "УМ 1920 г ." – написано (вернее, нацарапано – тонко, как иглой) рядом с ним. Вернее, между ним и книгой… А может, Никита уже придумал письмо, которое после напишет на обороте снимка своим шифром?

Кинтель перевернул фотографию. Густая россыпь чисел – они тоже не то написаны острым бесцветным грифелем, не то выдавлены им. Разобрать, однако, можно, если постараться…

"Цифирь", – пришло в голову старинное слово. Это было подходящее название для числовой путаницы и загадки.

Числа были сложные. Сначала крупные – из двух или трех цифр, а рядом – дробь. Например: 843 4/22. И так сверху донизу, по всему обороту снимка. Поди разберись…

"Но, может, и разберусь! Если книга эта и правда "Устав" Петра…" Опять зазвенели струнки азарта. Кинтель, не долго думая, сунул фотографию в портфель.

• Предыдущая
• 18/72
• Следующая