Полотно темных душ - Бергстром Элейн - Страница 37

• Предыдущая
• 37/70
• Следующая

– Я могла выбрать любого мужчину из тех, что были на празднике. Возможно, следующим моим гостем станет Миша. Как тебе это понравится?

В ее словах Жону почудилась угроза, и он с опаской покосился в сторону открытой двери.

– Я сам займусь им, когда будет подходящий момент. А теперь расскажи мне о моей матери.

– Хорошо. – Маэв закончила расчесывать волосы и принялась нанизывать на запястья тонкие золотые браслеты. – Она жила со мной, и я была ее другом.

– Ты погубила ее.

Маэв впервые повернулась к нему лицом. Ее фиалковые глаза были широко раскрыты, но их выражение было далеко не невинным. В самой их глубине вспыхивало сдерживаемое пламя, наводящее мысли скорее о безумии, чем о страсти. Громкий смех Маэв заставил Жона укрепиться в этом подозрении.

– Тебе так сказали они, эти Стражи при Полотне? Не удивляйся, что я знаю о них. Сказки и легенды достаточно прозрачны, чтобы я сумела распознать правду в одной из них. Мне даже имена их известны: Лео, Доминик, Гектор…

– Мне никто ничего не говорил, – перебил ее Жон.

Маэв снова расхохоталась.

– Значит, это мой поцелуй убедил тебя. Неужели моя страсть была столь ужасной?

– Это ты погубила мою мать?

– Я любила ее и хотела, чтобы моя возлюбленная сестра всегда была рядом со мной. Разве это такой уж страшный грех? Если бы она осталась здесь, то и ты бы воспитывался здесь, а не в этой жуткой крепости, среди этих глупых мужчин. Мы вдвоем сумели бы присмотреть за твоим обучением. Разве ты не предпочел бы это сам? – Маэв встала и подошла к нему, словно хотела, чтобы он попытался оспорить ее слова. Жон не шевелился до тех пор, пока она не попыталась коснуться его. Тогда он отпрянул, не столько из страха, сколько из отвращения.

– Они испортили тебя, – горько проговорила Маэв, – точно так же, как и твою мать, заполнив ее разум сознанием вины. Скажи мне, ты тоже отрекся от своей силы, как и Лейт?

– От своей силы? У меня нет никакой особенной силы.

– Нет? Я знаю, чем вы с Иваром занимаетесь по ночам в этой его дымной норе под таверной. Я знаю, что делаешь конкретно ты, точно так же, как мне известно, что спрятано в крепости, из которой ты явился…

Должно быть, Маэв разглядела в его глазах огонек удивления, так как замолчала, ожидая его вопроса. Когда вопроса не последовало, она нахмурилась и сказала как-то загадочно:

– Знания. Знания и могущество. Тебе нужно только прийти и взять их.

– Почему ты говоришь мне все это?

– Ты можешь полностью доверять мне, если возникнет такая нужда. Хотя Ивар и глупец, но мы с ним во многом похожи: мы оба вынуждены были оставить родные края, и мы оба являемся большим, чем это кажется на первый взгляд. Если хочешь, можешь рассказать ему все, что я тебе наговорила. Меня это не заботит. Но если ты мудр, то ради себя самого ты должен молчать.

Маэв отвернулась от него и снова уставилась в зеркало на свое отражение. Жон понял, что его изгоняют, и ушел. Маэв, казалось, не обратила на его уход никакого внимания.

В этом году зима настала так внезапно, что в поселке шутили, дескать, теперь вместо четырех времен года осталось всего два. Спустя всего несколько дней после праздника выпал глубокий снег, который толстым слоем лег на холмы, на склонах которых обычно пасся скот, в результате чего холмы превратились в огромные серые сугробы, едва различимые на фоне серого, затянутого снеговыми тучами зимнего неба. Зима превратила окрестности поселка в безлюдную пустыню, углубиться в которую отваживались лишь немногие охотники. Некоторым посчастливилось вернуться с добычей, но многие и многие пропали, замерзнув насмерть или разодранные на клочки изголодавшимися по зиме гоблинами.

Темные зимние вечера порождали мрачные слухи.

Фрагмент руки, половина лица – достаточно для отца, чтобы опознать сына. Большинство жителей все еще верило, что смерть Джозефа наступила в результате нападения темных тварей, снедаемых желанием отомстить людям за принесенного в жертву гоблина. Некоторые, однако, припомнили, что после этой же самой ночи на лице Жона появились свежие царапины и кровоподтеки. Между тем Сондра продолжала настаивать на том, что видела в лесу волков в тот день, когда погибла Арлетта, а люди обнаружили цепочку волчьих следов на мягкой глине на берегу реки на следующее утро после праздника.

Эти совпадения давали богатую пищу для фантазий и предположений, которые по вечерам делались у пылающих очагов Линде. Некоторые воспринимали эти слухи и предположения всерьез. Даже самые шумные и горластые спорщики не могли не заметить, что большую часть слухов запустил Миша, у которого Джонатан увел его девчонку. Многие честно признавали, что Сондра нашла для себя гораздо лучшую партию. Несмотря на это слухи продолжали шириться и расти, подпитываемые скукой и уединенным положением поселка.

Гостиница продолжала существовать лишь благодаря небольшой группе завсегдатаев из числа местных жителей. По дороге перестали двигаться путешественники и торговцы, и в постоялом дворе Андора готовилось гораздо меньше еды. В ней больше не сдавались комнаты, и поэтому уборка проводилась нечасто и не слишком тщательно. Посетители по-прежнему требовали, чтобы Джонатан пел им, и если бы не это, то он бы проводил все дни в совершенном безделье.

Свое свободное время Джонатан использовал на то, чтобы совершенствовать свои познания в магии и колдовстве, проводя долгие часы в уединении в пещере Ивара, запоминая долгие и путаные заклинания, которые ему не дозволялось использовать даже темными зимними ночами, вдали от любопытных глаз жителей Линде. Огненные заклинания продолжали нравиться ему больше остальных, но теперь он заучивал и такие неуловимые заклятья, распознать которые не мог даже Ивар.

Короткое слово, произнесенное торопливым шепотом, еще более быстрый, словно бы случайный жест – и вот уже Андор и Дирка начинают ссориться. Когда их ссора вот-вот должна была достичь кульминации, Жон произносил заклинание задом наперед, и через несколько секунд спорящие уже ласково обнимали друг друга, и Андор шептал Дирке нежные слова, гладя жену по голове. Завсегдатаи таверны чаще просили Жона спеть им, громко хохоча над веселыми частушками, плача над песнями грустными и щедро одаривая его деньгами и за те, и за другие. Жон собирал монеты и складывал их в кошелек вместе с деньгами, оставленными ему его матерью.

Дни шли за днями, и Джонатан все чаще задумывался над словами Маэв. Несколько раз он задумывался о том, чтобы снова пойти к ней, но всякий раз желание, которое он к ней чувствовал, останавливало его. Из-за этого он чувствовал себя виноватым и относился к Сондре с большим вниманием, чем бы он относился к ней при других обстоятельствах.

Сондра же буквально расцветала в присутствии Джонатана. Однажды поздним вечером, после того как они провели вместе несколько часов, сбрасывая снег с крыши и с навеса над верандой, Жон словно заново увидел ее, раскрасневшуюся от работы, со снежинками, сверкающими в волосах. Взяв ее за руки, он произнес слова, которые давно хотел сказать ей:

– Я люблю тебя. Ты выйдешь за меня замуж?

Сондра засмеялась и, поцеловав его, уже готова была ответить согласием, однако вовремя вспомнила, что прямые ответы были не в обычае деревни.

– Сначала ты должен спросить моего отца, – сказала она.

– Идем со мной, – позвал Жон и, взяв ее за руку, повел за собой в зал, где Ивар как раз вытирал на полу лужи, образовавшиеся в тех местах, где подтаявший снег просочился сквозь подгнившую крышу.

– Я хочу жениться на твоей дочери, – сообщил Жон и был вознагражден радостным выражением, появившимся на лице Ивара.

– Ничто не могло бы обрадовать меня больше, – признался Ивар. – Можете объявить о своей помолвке немедленно, если хотите. У вас будет еще достаточно времени, чтобы приготовить платье, в котором вы будете давать друг другу клятву во время зимнего празднества.

• Предыдущая
• 37/70
• Следующая