Испытание (СИ) - Дубинин Антон - Страница 31

И уже не в первый раз. Скажи, Кретьен, а что ты еще не потерял? Где твои родители, брат, сеньор, возлюбленная? Где твои собратья, с которыми вместе ты клялся в верности Истинному Королю?.. Кому ты еще нужен на белом свете, разве что коню Морелю, — и тот, наверное, рад бы избавиться от такого хозяина…

Морель, внезапно устыдившись своего поведения, откусил последний лист от бедного куста и тронулся наконец с места. Кретьен ехал, сгорбившись в седле, надвинув капюшон пониже, чтобы беречь глаза от ночных ветвей, и по подбородку его стекал дождь. Тот, что капал с краев капюшона. Он чувствовал себя пустым и холодным, и темнота лежала на его бездорожном пути. Вот куда ты пришел, паладин. Да все твои дни и сны, все белые города, кипы стихов и ложных надежд не стоят единого взгляда того же Этьена, который ушел своей дорогой, не стоят звука голоса Мари, смеха Анри… Ничего, в чем содержится живая человеческая любовь, теплая, горячая — та, которую ты променял на свои холодные дороги!.. Может быть, человек лжет себе, когда говорит, что ищет чего-нибудь, кроме тепла?.. Неужели ты всегда лгал себе, и это — только гордыня?

Говорят, человек никогда не бывает один, потому что его всегда видит Господь. Господи, это правда? Тогда пусть я это почувствую! Из глубин взываю к Тебе… Говори со мной! ГОВОРИ!..

— Поговори со мной! — кричал он в ночное небо, уже сбросив на спину капюшон, открывая лицо — такое контрастное в темноте, смесь черного (волосы, брови, глаза — сплошные зрачки) и белого — холодным каплям, холодным, как Его любовь.

— Говори со мной, отвечай мне!.. Я не верю, что Ты не слышишь!.. Говори!.. Я хотел быть Твоим, но Ты скрыл от меня лицо! ГОВОРИ же со мной, ГОВОРИ!!

— …Добрый путник…

Кретьен дернулся всем телом, подавившись собственным голосом. Дернулся и Морель. Выросший словно бы ниоткуда, вырисовываясь светлым пятном на фоне черного леса, слева, спиной к большому дубу, стоял человек.

— Что ж ты кричишь-то так, добрый путник? Заблудился, что ли?

— Да, — справляясь с первым, потусторонним каким-то ужасом, отозвался рыцарь, изо всех щурясь в темноту. Силясь разглядеть.

Человек был, кажется, довольно высок, но сутул, в некрашеной длинной дерюге, накинутой на плечи. В руке, воздетой на уровень головы, он держал закрытый стеклянный фонарик, и мягкое пламя делало его лицо совсем белым, таким, что черты не разглядеть.

— Немудрено, что заблудился… Здесь места глухие, да ты еще и с дороги сошел. Ну ладно, коли не побрезгуешь, пошли, тут неподалеку моя келья.

Келья, с безумным облегчением подумал Кретьен, келья. А я так устал. Это отшельник, Господи, какой же я дурень — конечно же, это отшельник. Мне же говорили, что отшельников в мэйнских лесах — как рыб в озере… Какой позор, он, кажется, слышал мои вопли. «Поговори со мной», ох, стыдно-то как… Даже более того — похоже, именно своими воплями я его и разбудил. Ни один уважающий себя отшельник не будет в такой дождь просто так прогуливаться.

— Спасибо… отец, — радуясь, что в темноте не видно, как он покраснел, ответствовал Кретьен, чувствуя себя совершенно разбитым. Более всего хотелось лечь где-нибудь, где сухо, свернуться в клубок — и спать. — Конечно же, не побрезгую… (Я вам заплачу, хотел прибавить его грешный язык, но в последний момент Кретьен одумался и промолчал.)

— Лучше бы тебе спешиться, — заметил отшельник в дерюжном плаще, опуская руку с фонарем. — Коня можно вести в поводу. А то ветви здесь низко, еще ушибет…

Устыдившись, Кретьен соскочил с седла. Хотел легко соскользнуть на землю — и в итоге шлепнулся, как мокрый мешок. Намотал на руку скрипящие поводья.

Отшельник, ожидая, когда он будет готов, стоял неподвижно, фонарик чуть покачивался в его руке. Лицо, полускрытое длинным неряшливым капюшоном, теперь было освещено снизу — и вблизи показалось Кретьену смутно знакомым. Да он совсем молодой, подумал он вскользь, с отстраненным удивлением — он, кажется, ровесник мне…

Но отшельник не дал долго себя рассматривать. Без лишних слов он развернулся и уверенно зашагал через чащу, раздвигая ветви свободной рукой. Кретьен двинулся за ним, за покачивающимся кругом света от фонаря, плывущим по земле. И Морель, мотнув вверх-вниз большою головой, тоже пошел.

— Отец… (Странно называть его отцом, когда он так молод, шевельнулась запоздалая мысль. Но как же еще? Не братом же…) — Отец, скажите… Это я разбудил вас своими криками? Если так, то прошу меня простить…

— Я пошел на зовущий голос, воистину, — он говорил, не оборачиваясь, и шаг его был скор и тверд — как у… рыцаря. — Я пришел на твой голос, добрый путник, но ты не разбудил меня. Я молился.

— А… Хорошо, коли так.

— Да, я служил свою бедную мессу в честь великого праздника. Ты знаешь, какой сегодня праздник, Кретьен?..

Кретьена прошиб холодный пот. Он замер как вкопанный, так что идущий в поводу конь едва не сбил его с ног.

— Откуда вы… Почему вы меня так назвали?..

На этот раз отшельник обернулся, остро глянул через плечо. Глаза его из-под капюшона блеснули, темные, в каждом отражалось пламя светильника.

— А кого еще, кроме христианина, мог бы я встретить в своем лесу, говорящего на этом языке, франк?..

(Господи, какой я идиот. Так привык к своему имени, что почти забыл, что оно означает.)

— Д-да… Простите, отец. Я… очень устал.

— Что же, скоро мы дойдем, — голос отшельника казался почему-то безумно знакомым, как бывает во сне. Дождь мягко шуршал по листьям, стекал по мокрым длинным волосам. — Конец пути уже близок.

— Я… рад. Спасибо.

— Так ты знаешь, какой сегодня праздник, христианин?

— Нет, отец. Я… потерял счет дням, находясь в этом странствии.

— Сегодня день Успения Богородицы.

…Ноги у Кретьена слегка подкосились, он ухватился за ствол ближайшего дерева. Кора была мокрой и — по ощущению — грязной. Кретьена мутило от стыда. Он что-то пробормотал.

Молодой отшельник развернулся, посветил ему в лицо своим фонарем. Поэт моргнул пару раз, отводя глаза от света.

— Что с тобою?.. Ты плачешь?..

Если бы Кретьену не было так тяжко, он узнал бы уже тогда. Но он только ответил, отводя глаза, в которых плавали зеленые пятнышки:

— Нет, это просто дождь.

— Что с тобою?..

— Я совершил непоправимый грех, отец. Я не исполнил свою епитимию.

— Какова твоя епитимья?

— В день Успения посетить собор. Епитимья за… гордыню и греховные помыслы.

— Это не непоправимый грех, — голос отшельника был совершенно спокоен, белая, удивительно белая рука его потянулась и тронула Кретьена за плечо. — День еще не окончен. Идем, христианин, я отведу тебя в церковь.

— …Входи, христианин. И веди своего коня. Пока еще можно.

Кретьен ступил на порог. И не говори, что никогда не слышал о таком. Развалины давней церкви — еще не стремящейся вверх, а по-древнему низкой. Частый приют для отшельников. Они строят свои кельи в боковых приделах, используя остатки каменных стен, некогда обрушенных — войною или страшной бурей, — а в алтаре служат мессы, когда к ним приходят верные.

Эта церковь была из серого местного камня, невысокая, длинная. В дальнем конце — алтарь. Сбоку галерея отгорожена стеной, сплетенной из веток.

Отшельник безмолвно принял у Кретьена поводья Мореля, увел коня куда-то вбок. Копыта громко простучали по мокрому камню. Крыша местами обвалилась, и дождь лил прямо на потрескавшиеся плиты пола, омывал обломок круглой колонны, указующий в темные небеса… Но над алтарем часть полукруглого свода уцелела, и там горел свет. Кретьен преклонил колено и перекрестился, а потом пошел на этот огонь. С волос его и с плаща стекала вода и капала на пол. Вот, Господи, вот, Дева Мария, Матерь Христова, я пришел, как обещал. Простите меня, отпустите грехи вольные и невольные. Я не хочу их, нет, я хочу быть Твоим.

Горели не свечи — откуда свечи у отшельника — нет, какое-то масло в глиняных плошках. Алтарь застлан белым покровом, над ним — самодельное грубоватое распятие, а вот дарохранительницы нет. Амвон пуст, на нем лежат только сухие листья. Их вообще много здесь — нанесло, видно, ветром через пролом в стене, и они то и дело тихо шуршат, перелетают по плитам под дыханием сквозняков.