Трудная любовь - Давыдычев Лев Иванович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/53
• Следующая

Валентин встал. Он не мог видеть, как у него на глазах обижают человека, дороже которого у него не было никого на свете.

У дверей Николай спросил жалобно:

— Уходишь?.. Не ожидал.

— Я тоже не ожидал! — прошептал Валентин. — Ты самая обыкновенная свинья! Ты подлец! Разве можно так… скажи спасибо, что я выпил мало, а то бы я…

— Постой, постой, — сдавленным голосом остановил Николай. — Ты чего? — Он покачнулся и расхохотался. — Выпил мало? Так еще есть! Чудак! А то свиньей хорошего человека обозвал.

— Я больше ни разу не приду сюда. Я не умею притворяться. А ты мне… неприятен. А Ольга… я к ней отношусь лучше, чем ты и…

— А-а… — Николай приложил палец ко лбу. — А я-то думал! Оч-чень мило… Я-то по простоте душевной… а вы… эх, люди, люди… Анекдот… Декамерон… теперь я все понял…

«Чем все это кончится?» — подумал Валентин, выходя из ворот дома. Рукам было жарко. Он снял перчатки. Холодный воздух словно становился теплым, касаясь его разгоряченного лица.

Он остановился, услышав за спиной шаги.

— Это ты? — не оборачиваясь, спросил Валентин.

— Я, — отозвалась Ольга и прошла вперед. Шла она, не оглядываясь, спрятав лицо в высокий воротник. Она словно старалась укрыться от Валентина, в ее облике было что-то недоступное, отдававшее холодом. Она проговорила громко, так, как не говорят на улице:

— Зачем ты сказал ему?

Валентин не ответил.

Дорога привела их в пустынный, молчаливый, занесенный снегом скверик на берегу реки. Аллей здесь не было, только одна дорожка тянулась мимо статуи физкультурницы. Когда-то в правой руке она держала деревянное весло. Кто-то унес его, и теперь поднятой вверх рукой статуя словно останавливала входивших в скверик. На голове, плечах и груди физкультурницы лежал снег, и Валентин подумал, что смешно было бы накинуть на статую пальто.

— Оля, — позвал он тихо, — хуже не будет… Не мог я не сказать… я ведь о тебе…

— Молчи! — и умоляюще, и повелительно перебила она. — Ты ничего не понимаешь. Ты еще мальчишка… Ты легко на это смотришь. Не ужилась, дескать, с одним, попробуй с другим. А мне противно. Себе жизнь испортила и… ему. А может, и он мне, кто тут разберет?

— Мне назад поворачивать поздно.

Ольга отрицательно покачала головой, взглянула на небо. Его темная синева казалась плотной, звезды — врезанными в нее. Валентин подумал, что, если сейчас не сдержится, то возьмет Ольгу на руки и понесет туда, где небо сливается с землей, где до звезд можно дотянуться.

— Какие мы глупые, — сказала Ольга, и опять ему показалось, что она говорит очень громко. — Взрослые вроде люди, а жить не умеем. Нам бы жить да жить, а мы страдаем… В общем, ты должен… будто меня и нет на свете.

— Не могу.

— Можешь. Должен. Я прошу тебя. Очень прошу.

Он взял ее за руку и ответил весело:

— Не могу.

Ольга заплакала. Ее слезы не огорчили Валентина. Ему показалось, что она плачет о том, что не может сделать его счастливым.

Грипп свалил Полуярова в постель на неделю. Он удивился: всегда переносил болезнь на ногах, а тут подкосило да так, что даже читать не мог; лежал, глотал таблетки. Сын Сережа сочувственно смотрел на отца.

— Ты просто устал, Павлик, — сказала Лиза. — Спать ложишься не вовремя, куришь много. Ослаб.

— Ослаб я оттого, что слабым стал, — глубокомысленно ответил Полуяров. Ему, высокому, крупноголовому, было особенно больно ощущать себя беспомощным. Он пробовал сжать кулак, но поморщился — еще сильнее почувствовал бессилие.

— Осторожный я стал, Ли-за, — зло проговорил он. — Деликатный я стал, черт меня возьми. Оглядываться стал. Сомневаться. Себе не доверять. Да, да! — разгорячился он, увидев изумленное лицо жены. — Трусить я стал!

Лиза решила, что он бредит и приложила руку к его горячему лбу.

— Я соображаю, — успокоил ее муж, — в здравом уме и рассудке пребываю. Но… подлые мыслишки в моей башке появились с недавних пор. Вздумалось мне выжидать, когда кто-нибудь вместо меня действовать будет.

Он еще долго рассказывал о своих отношениях с Копытовым, о том, что газета стала, наверное, одной из худших в стране, что работать день ото дня труднее.

Ему надо было выговориться, и Лиза не мешала. Она даже ничего не сказала ему.

Накануне выхода на работу муж сказал:

— Самое трудное — начать, потом легче будет.

Редакция встретила Полуярова насторожившейся тишиной. Комнаты были еще пусты. Маро гремела ключами, открывая шкафы. Полуяров давно заметил, что она ничего не умеет делать тихо.

— Вы на кого рассердились? — спросил Полуяров.

— Мне на всех… мне все… уй, как мне плохо! — быстро проговорила Маро. — Я не буду работать! А? Я знаю, вы скажете: ты дура. Ну, и пусть! Мне Ларису жалко. Только я рассказывать не буду, я не сплетница.

«Неужели что-нибудь с Олегом?» — подумал Полуяров. Он прибрал на столе, просмотрел свежие тассовские материалы, прочитал заголовки набранных статей, полистал стопку рукописей.

Первым пришел Валентин, поздоровался сквозь зубы. «Что случилось?» — чуть не спросил Полуяров, думая о том, как Лесному удается всегда быть выглаженным и чистеньким. Валентин положил на стол рукопись о Синевском леспромхозе и рассказал, почему Копытов отказался ее печатать. Полуяров читал так быстро, что, казалось, будто пробегает страницы глазами.

— Будем править, — сказал он. — Плохо у вас вот с чем. Хладнокровней надо быть. Не шуметь.

— Не шуметь, — обрадованно ответил Валентин, — я бы рад, да приходится.

— Приходится, — повторил Полуяров. — Печатать это надо. В Синевском леспромхозе происходит типичное, по-моему, дело. План требуют, а условий нет… Подработать кое-что надо. Вы выдвигаете, предположим, десять обвинений, а фактами подкрепляете только пять. А вот этот факт мелок по сравнению с другими. Уберем его?.. Здесь сказано крикливо. Не к чему.

Валентин, соглашаясь, кивал головой, настороженно и недоверчиво следя за пером ответственного секретаря.

— Здесь, наоборот, мягко сказано, — продолжал Полуяров, — факт сильный, а вывод слабый… Сильнее надо… Хотя бы так… Сдавайте на машинку, потом прямо мне.

— А Сергей Иванович?

— Разберемся.

Олег по графику выходил на работу в день верстки газеты в одиннадцать часов. Лариса пришла в десять, Полуяров несколько раз видел ее в открытую дверь, но она так и не заглянула.

— Живете как? — спросил он у Олега.

— Средне, — ответил он спокойно, — не идеально, но и не жутко. А что?

— Ничего. Просто интересно знать.

— Тут разные события без вас произошли, — насмешливо сообщил Олег. — Главным образом, печальные. У Лесного статью шеф забраковал, а Лесной шумит, собирается жаловаться.

Копытов встретил Полуярова радостно, даже обнял и заговорил:

— Взмок я без тебя. Всю глотку прокричал. Здоровье-то как?

— У Лесного почему статью забраковал?

— А ты читал?.. Ересь ведь написал. То есть не ересь, а… Ну чего я с обкомом спорить буду? Считает он, что там дела хорошо идут, ну, и мое дело — сторона.

Когда Полуяров стал доказывать, что статью надо обязательно печатать, что Копытов поступает непринципиально, редактор в изумлении замер. Собственно, он и раньше знал, что Полуяров недолюбливает его, но на этот раз почувствовал в его словах решимость.

— Ага, — сказал Копытов, — валяй. Тебе и карты в руки.

Полуяров был заместителем секретаря партийной организации. Секретаря отправили на трехмесячные курсы и, честно говоря, Полуяров сначала решил просто подождать его приезда. Теперь становилось ясным, что надо действовать, поднимать партийную организацию. Он назначил на четверг собрание.

Домой Полуяров пришел поздно. Он сразу заметил, что Сережа ведет себя подозрительно хорошо — не шумит, не капризничает. Сначала он занялся тем, что попытался в одну туфлю засунуть обе ноги, устал и пролепетал весело:

— Вот, какой я, оказывается, глупый. Кто же один туфель на все ноги надевает? Правда, папа?

• Предыдущая
• 26/53
• Следующая