Принцесса викингов - Вилар Симона - Страница 72
- Предыдущая
- 72/92
- Следующая
Рванув пояс, он вздернул тунику, и Эмма невольно отшатнулась, увидев перевитую багрово-синими рубцами кожу на груди и животе норманна.
– Мало кто выживает после подобного, – уже спокойно продолжал ярл. – Я уцелел только потому, что Ролло Пешеход поклялся не трогать город, если меня оставят в живых. Меня сняли с решетки и подняли на вышку, чтобы Пешеход видел, что я еще дышу. А потом месяц за месяцем я гнил заживо в подземельях замка Беренгара, но именно тогда я поклялся франкскому графу, что его город станет моим, я перестрою его на свой лад и стану править там, где надо мной так надругались. Не знаю, удалось бы мне сдержать клятву, если б один из викингов не бежал из плена и не поведал Пешеходу, что я умираю в грязи с гноящимися ранами. И тогда Пешеход взял город и спас меня. Беренгара я больше не видел, зато видел его жену, которая словно околдовала моего друга, да так, что он вознамерился жениться на ней и снова сделать ее повелительницей этого края. Но она подло убила его во время сна. Разве не так, Эмма?
Девушка с усилием кивнула:
– Она мстила за мужа и сына.
– А ты отомстила за нее, убив Ингольфа? Что ж, может пора остановиться? Обе стороны уже заплатили виру за мертвых, и не стоит ворошить под пеплом времени остывшие уголья. Неразумен тот, кто вновь раздувает пожар.
– Ты полагаешь, я способна на это?
– Ты рыжая, как и бог Тор, а рыжие – самые опасные и непредсказуемые люди. Но ты знаешь, как я к тебе отношусь, и я не хочу, чтобы ты держала за спиной меч. Я хочу верить тебе. Все эти христиане – всего лишь рабы…
– Но я тоже христианка, – тихо проговорила девушка. – И Атли.
Ботольф пожал плечами:
– Что бы ты ни сделала, я не изменю закон и не отпущу их на свободу. А клеймо… Что ж, если ты была внимательна, то могла заметить, что их дети уже не носят этого знака, что, однако, не значит, что они перестали быть рабами. Просто они уже не представляют себе иной жизни. Такова природа человека. К тому же они имеют все, что им необходимо, – кров, пищу и возможность молиться своему Богу. Ты страдаешь из-за них, но если я вдруг открою ворота и стану гнать их палкой, они не пожелают уйти. Да и куда им идти? В Байе их охраняют и кормят, а на свободе любой бродяга может лишить их жизни. У них один путь – сделаться литами у франков и рвать жилы на пашне или оставаться траллами у норманнов, где если их порой и дерут кнутом, но и досыта кормят, чтобы не теряли силу и были пригодны к работе. Они привыкли жить под защитой. Мы даже позволили их женщинам завести свой монастырь и даем им пропитание за то, что они лечат наших раненых и больных. Довольно скоро ты сама убедишься, что мы не худшие из хозяев, и нечего тебе так скорбеть о них.
Эмма и в самом деле не знала, что возразить. Поистине, Ботто во многом прав. Такова человеческая природа, и с этим приходится смириться. Безумие – носить вражду в сердце, распаляя ее. Разве сама она не решила, что плен у норманнов для нее предпочтительнее свободы у франков?
Когда спустя несколько дней, отправившись в церковь Святого Лупа, Эмма столкнулась с сестрой Марией, она хотела было пройти мимо, но та удержала ее. Служба уже окончилась, но монахиня властно и решительно потребовала, чтобы она побеседовала с ней в пустом приделе церкви.
– Каждый день я посещаю усадьбу Ботто Белого, но ты словно избегаешь меня, Эмма. Неужели ты не хочешь больше знать никого из своего прошлого?
– Мое прошлое ушло, матушка. Моя жизнь изменилась, видимо, такова воля Всевышнего.
Тонкие губы монахини сложились в суровую складку.
– Когда я в последний раз видела тебя, ты была как зеленый росток. Теперь росток превратился в цветущее дерево, но, похоже, совсем иные птицы щебечут в его ветвях.
Эмма беспокойно теребила застежки плаща.
– Чего вы хотите от меня, матушка? Почему ходите за мной словно тень, глядите с осуждением и ненавистью?
– А как иначе глядеть на тебя, ставшую блудницей, берущей хлеб из рук тех, кто убил твоих приемных родителей?
– Но разве и вы не поступаете так же? Вы лечите их, вы принимаете от них дары. Чего же вы ждете от меня – уж не должна ли я вызвать на поединок Ботольфа и всех его норманнов?
Лицо сестры Марии стало еще жестче.
– Когда-то я спасла тебе жизнь, вынеся из пылающего дворца во время набега норманнов. Теперь я жалею об этом.
Эмма вздохнула. Она помнила рассказы матери и понимала, что эта женщина говорит правду.
– Когда молва донесла до нас весть, что Эмма из Байе возвращается в свой город, я решила, что ты вернулась ради мести. И ждала, что ты поступишь так же, как поступила Пипина Анжуйская. В Байе было много толков о том, что оба нормандских брата сохнут по тебе.
– Я никогда не коснусь Ролло! – гневно воскликнула Эмма. – Вы вправе требовать от меня чего угодно, но я никогда не поступлю с сыном Пешехода так, как Пипина Анжуйская поступила с самим Пешеходом. То был варвар, погубивший ее жизнь. Роллон Нормандский столько раз спасал меня… Да разве вы сами не лечите Атли Нормандского, меня же хотите принудить нарушить заповедь Христову!
Однако монахиня на слова девушки обратила внимания не больше, чем на сползающую по сырой стене каплю влаги.
– Я лечу Атли Нормандского и делаю все, что в моих силах, дабы он вернулся к жизни. Ибо я часто бываю в усадьбе Ботто и не раз слышала разговоры варваров о том, что этот мальчишка так дорог язычнику Ролло, что он даже отказался ради него от тебя. И ты смирилась с этим, хотя в тебе достаточно силы, чтобы вогнать между братьями меч вражды. Это и стало бы твоей местью. И если Атли возненавидит Ролло, если Ролло начнет страдать из-за предательства брата, а сердце Атли разобьется о вашу с Ролло любовь – тогда ты достигнешь цели!
Монахиня гневно отвернулась и торопливо ушла. Эмма глядела перед собой невидящим взглядом.
– Нет, это невозможно, – тихо произнесла она наконец. – Разве я не пыталась? Что я значу для Ролло по сравнению с братом?
И тем не менее эта мысль глубоко засела в ней. Ботто уже сообщил ей, что послал в Руан гонца с вестью, что Атли ранен и может не оправиться. А это значило, что Ролло непременно прибудет – и они вновь встретятся! Эта мысль согревала ее сердце, как весеннее солнце. Но разве все ее прежние попытки не разбивались о его несокрушимую волю? Атли был самым уязвимым местом конунга. Он любил его, он верил в него. И если Атли возненавидит брата… Когда-то она поклялась себе, что заставит Ролло страдать. И если он оказался несокрушим, то Атли более чем слаб. Жалкий, преданно любящий ее Атли… Эмма почувствовала, как у нее сжалось горло. Почему ее судьба так неразрывно переплелась с их судьбами? Она обязана обоим, она по-своему любит каждого из них. Но оба они – ее враги, и не только потому, что пришли завоевателями на землю ее предков, но также и потому, что оба разрывают ее сердце на части. Но именно в этом, как ни странно, и заключалась ее сила.
У Эммы голова пошла кругом от этих мыслей. Она была рада, вернувшись в усадьбу, погрузиться в обычную житейскую суету.
За несколько дней, проведенных в Байе, Эмма свыклась со здешним укладом жизни. Поначалу ее, правда, тяготило то обстоятельство, что она не могла нигде уединиться, ибо жизнь обитателей усадьбы проходила на виду у всех. Однако, поскольку от природы Эмма была чрезвычайно общительна, она вскоре примирилась и с этим. С утра она вместе с Берой и ее дочерьми принималась хлопотать: чесала шерсть, пряла, занималась стряпней. После полудня шла проведать Атли. По сути, это было единственное место, где она могла укрыться от множества чужих взглядов. Виберга по-прежнему дичилась норманнов, обрекая себя на добровольное затворничество в стабюре. Помимо этого, ее удерживала там жалость к раненому юноше. Порой она сердито выговаривала госпоже:
– Он так часто зовет вас в бреду, что вы могли бы больше времени проводить с ним!
Эмма вглядывалась в бледное, осунувшееся лицо Атли, вслушивалась в его хриплое дыхание. Жалость – это все, что она испытывала и испытывает к нему. И еще, разумеется, благодарность. Именно эти чувства заставляли Эмму подниматься в стабюр, кормить Атли, причесывать, беседовать с ним, петь ему, когда он просил. Она видела, что Атли идет на поправку, хотя все еще очень слаб. Она взбивала ему постель, меняла рубахи, умывала его, сидела рядом, держа его руку в своих ладонях, пока он засыпал. Но потом, вздохнув с облегчением, уходила, почти убегала. И только поздно вечером, когда она укладывалась спать в своем боковом покое, ее одолевали тревожные мысли и сомнения.
- Предыдущая
- 72/92
- Следующая
