Бес в ребро - Вайнер Георгий Александрович - Страница 3
- Предыдущая
- 3/39
- Следующая
– Вы меня, наверное, не помните, Ирина Сергеевна, – сочно, мягко, плотно говорил на другом конце провода Ларионов. – Мы два года назад танцевали на дне рождения у Ады. Помните, на даче в Люстдорфе? Вы были тогда всей семьей…
– Да, да, да, припоминаю, – готовно согласилась я, хотя, конечно, никого и в лицо – не то что по телефону – не вспомнила бы из той несусветной толчеи, которая вершилась у Ады на праздниках. Сто незнакомых между собой людей – все ближайшие друзья Ады – орут, шутят, танцуют под старинный граммофон, едят колбасу, сыр, овощи с картонных и фольговых тарелочек, пьют из граненых стаканов, консервных банок и пластмассовых стопок.
И все счастливы. Я помню, что было очень весело. Витечка – в ударе – импровизировал, острил, изображал, читал пародии и смешные стишата. Одним словом, «держал стол». Все были потрясены им – Витечка выкладывался на совесть.
Ночью, когда мы с Адой закончили приборку, Витечка сказал мне досадливо:
– Все-таки провинциализм – неизлечимая болезнь…
– Ты о ком? – удивилась я.
– О них… Темные, дикие люди…
Подумав мгновение – не обижу ли я его, – спросила с искренним интересом:
– А чего ж ты так надрывался?
Витечка долго рассматривал меня, потом пояснил:
– Хочу тебе напомнить, что это праздник твоей сестры. И, чтобы получился действительно праздник, а не тупая обжирательная пьянка, надо, чтобы кто-то один постарался для всех…
Витечка вообще очень мало ел и совсем ничего не пил. «При моей нервной системе мне нужен не коньяк, а бром», – пояснял он с усмешкой.
Наверное, оттого, что я устала тогда за долгий день, я стала раздражаться его величавостью:
– По-моему, нормальные милые люди. А если они тебе показались такими дикими провинциалами, то незачем было так на разрыв стараться…
Витечка усмехнулся:
– Артист не может исходить из того, нравится ему публика или нет. Он должен на нее работать.
– Но ты тут не артист, а родственник, гость. И никому ничего не должен…
– Артист – везде артист. И всегда должен. Всем…
– Наверное, – согласилась я, и вдруг черт дернул меня за язык. – Мне показалось, что они тебе нужны не меньше, чем ты им…
Боже, как жутко разобиделся Витечка! Целый месяц, весь отпуск превратился в сплошной «укорот».
О, какой это был великий «укорот»! Раскаленный докрасна жгучей обидой, горделиво-немой, презрительно цедящий укоризну «укорот».
Тем и запомнился мне день рождения Ады. А никакого Ларионова, никаких густоголосых толстяков танцоров в памяти не осталось.
– Вы слышите меня, Ирина Сергеевна? – снова переспросил Ларионов. – Плохо слышно!
– Да-да! – откликнулась я. – Аппарат барахлит чего-то…
Это не звук, это я пропадаю куда-то.
Ларионов меня раздражал своим благодушно-беззаботным густым голосом, каким-то избыточным спокойным благополучием, мощный ток которого я ощущала по телефонным проводам. И без вопросов было ясно, что у него все в порядке – со здоровьем, со временем, со служебными делами, и с семьей отлично!
Жену наверняка давно бросил. Ходит, бездельник горластый, по вечеринкам и именинам, пляшет.
– Так вам часиков в семь удобно, Ирина Сергеевна? – штурмовал он меня.
– Да, конечно… – Я замялась, подумав о том, что не знаю его имени-отчества. И спросить неловко – мы ведь с ним старые друзья. Танцоры диско, как говорит мой сын Сережка: «Он – кретин, она – редиска».
– Конечно, – повторила я. – Приходите, я в семь буду дома…
Я теперь всегда буду в семь дома.
Положила трубку, замерла обессилено на стуле, но в прихожей громко стукнула дверь, затопали ногами мои вандалы, что-то сердито крикнул Сережка, а Маринка ехидно подвизгнула и с упреждающим воплем:
«Только тронь, я маме сразу скажу!» – ворвалась в кухню, юркнула за мою спину и оттуда, из надежного укрытия, с обезьяньими ужимками и демонстрациями красного, острого кошачьего языка стала дразнить Сережку: «Всем по ириске, а тебе очистки, всем по ириске, а тебе очистки…»
Сережка сделал заявление, подбоченившись для официальности:
– Мама, мне эта стукачка надоела! Больше я забирать ее с продленки не буду! Пускай сама идет домой! Или сидит там до ночи! Мне она надоела…
Через их головы я посмотрела на себя в зеркало – нет, ничего страшного. Только синюшно-бледная.
– Мама, он сам придирается сначала, шкодничает, а потом говорит: не буду я с тобой мириться!
Они боевито препирались между собой, напористо качали права, но я их плохо слышала. Будто ваты в уши натолкала. Или гром над головой грохнул. Гром небесный…
Всем по ириске, а тебе очистки. Незапамятно давно Витечка любил меня и называл меня Иришка-Ириска. Ириска. Он говорил, что у меня глаза, как ириски, коричневые, мягкие, сладкие.
Всем по ириске, а тебе очистки.
Нет, Ириска, все тебе очистки.
– Мама, ты слышишь меня? – дергала меня за руку Маринка. – Галина Лаврентьевна сказала, что родительский комитет велел собрать со всех по три семьдесят на украшение класса. И ты забыла сдать мне за завтраки три тридцать. Галина Лаврентьевна велела положить деньги в конверт и булавкой застегнуть мне в карманчике. Ты не забудешь?
– Постараюсь…
– А где отец? – спросил Сережка.
Где отец? Действительно, а где сейчас наш отец?
– Папа уехал в командировку…
– Мне хочется заплакать, и не могу, – сказала я Людке. – Слезы пропали…
Она сочувственно хмыкнула:
– Ну, об этом не беспокойся – еще наплачешься вволю.
– Что же мне делать? – растерянно спросила я.
– Наплевать, – решительно посоветовала Людка. – Куда он денется? Побесится месяц – приползет на коленях.
– А я что? Что мне-то делать, когда он приползет? На коленях. Или верхом…
– Набить ему фейс, то есть физиономию, часок подуться и сразу же простить.
А поскольку я подавленно молчала, она решила пояснить мне существо вопроса.
– Витечка – мужик воздушный, слова у него – зефирный пар, дела – на нуле, а фанаберии – выше крыши! Ему без тебя в этой жизни хана! Покрутится маленько на хвосте, погарцует, а потом ему молодка обязательно скажет: если ты такой умный – покажи свои деньги!
Странное ощущение – нечем дышать все время.
Людка быстро тараторила что-то оптимистически безысходное.
Я завидую моей неунывающей подруге. Скоро сорок, а ей хоть бы хны! Людка, одно слово… Живет весело, стремительно, на послушного мужа не обращает внимания. Дружит с «сыроедами», «голодарями», экстрасенсами, йогами, преподает в институте физику, изучает дзэн-буддизм, ходит в турпоходы со студентами, раз в три года – что-нибудь экзотическое по линии международного туризма. И утешает меня и себя самодельного изготовления мудростью:
– Все счастливые семьи несчастны по-своему…
А я сидела неподвижно, прикрыв глаза, слушала ее, и было у меня ощущение, что я падаю в себя, как в шахту.
Я медленно, будто ощупью вспоминала, что когда-то я уже переживала такое состояние. Да-да, два года назад – мы возвращались на машине приятеля из-за города. Было такое же тихое сентябрьское предвечерье, небо впереди было залито теплой латунной желтизной только что закатившегося за косогор солнца. Машина упористо, с негромким настырным рычанием шла на подъем, на заднем сиденье дремали дети, и тонко насвистывал мелодию Витечка.
И вдруг я увидела, как со встречного полотна дороги через разделительную полосу вылетел нам навстречу грузовик.
Сколько было до него? Сто метров? Десять?
Огромный оранжево-красный «КамАЗ» двигался навстречу. Нет, он не мчался, не ревел грозно, а бесшумно, плавно, неумолимо надвигался. Не видно было вращения колес, не чувствовалось никакого усилия в его ужасающем немом стремлении прямо на нас, Наверное, так летит снаряд.
И в эти незримые доли секунды охватила меня невыносимая мука осознанной потери всего: детей, беззаботно насвистывающего Витечки, не видящего страшного грузовика впереди, этого теплого вечера, желтого неба, рассыпанных под задним стеклом цветов – бесшумно и молниеносно исчезающей жизни.
- Предыдущая
- 3/39
- Следующая
