Исав и Иаков: Судьба развития в России и мире. Том 2 - Кургинян Сергей Ервандович - Страница 24

«Работать» — это значит идти на телешоу или иные шоу (те же «2020», к примеру), зная, что и пригласившие тебя организаторы шоу, и большинство тех, кто будет лицезреть эти шоу, считают регресс возвратом к нормальной жизни, освобождением от «цепей совка».

«Работать» — это значит быть готовым к тому, что действие рождает противодействие. Что твои выступления будут сопровождаться грязными, развязными, пустопорожними комментариями. Или же их будут кромсать, искажая купюрами мысль. Что и произошло, к примеру, в телепередаче о событиях 1993 года, которая побудила меня к этим историческим и метафизическим рефлексиям.

«Работать» — это значит раздражать тех, кто воспринимает губительный регресс как очень комфортную и высококалорийную среду обитания. В числе подобных — множество VIP-персон, настроенных как либерально, так и консервативно. Пусть либеральная фронда отсчитывает твои выступления по телевидению или количество твоих участий в околовластных мероприятиях и измеряет этим количеством некую, вожделенную для этой фронды, «приближенность». Но ты-то сам знаешь, что эта фронда мерит тебя своими мерками. А что на самом деле она-то и приближена по-настоящему. И даже непонятно, почему так тщательно следит за тобой… То ли путает тебя со своими консервативными конкурентами, то ли… То ли боится, что, вопреки всему произошедшему, всей выстроенной системе, всем запущенным тенденциям, всей логике поведения элиты и масс, кто-то еще может СПОХВАТИТЬСЯ.

«Работать» — это и значит вопреки всему давать кому-то какой-то шанс спохватиться. Предупреждая, что время, отведенное на такое спохватывание (то есть последнюю возможность исправления метафизического повреждения), сжимается, как шагреневая кожа.

Я пришел на телешоу, посвященное событиям 1993 года, чтобы работать. Когда мне помешали работать, искромсав сказанное, я обратился к тем, кто готов слушать: «Смотрите, как кромсают, и задумайтесь, почему». То есть те, кто мне помешал работать, одновременно помогли, дав наглядный материал для рефлексии. Тебе мешают, а ты работаешь. И даже помехи используешь для того, чтобы работать. И так — год за годом.

Пятнадцать лет назад Россия не спохватилась, ее нравственное обоняние не учуяло мертвый дух, вонь тлеющей души. Чем в большей степени мы, работая, разовьем нравственное обоняние, тем больше у нас надежд на это спохватывание сегодня. Других надежд, по определению, нет и не может быть. Кремль, телевидение… Спохватятся там — мы будем рады. Не спохватятся? Мы так же спокойно будем делать дело, которому посвятили жизнь.

В отличие от моих друзей, с возмущенных звонков которых я начал эти записи, мне важен не явный крен передачи на Первом канале, а причины, породившие этот крен. И я спрашиваю себя и других:

1) Зачем вообще нужна была передача на Первом канале по поводу октябрьских событий 1993 года? Ведь на самом-то деле вполне можно было обойтись без нее. Мало ли острых тем!

2) Почему, заявив эту передачу, надо было впасть в специфическое эмоциональное состояние, понятное всем, кто смотрел передачу?

3) Чем так опасна сейчас тема 3–4 октября 1993 года?

4) Для кого она опасна? Для Путина? Он мирно прошел восемь годовщин октябрьских событий, не представлявших для него хоть какую-то политическую проблему. Палил по Дому Советов не Путин, а Ельцин. Как раздавать всем сестрам по серьгам («и в этом есть хорошее, и в том») — Путин знает, что называется, «от и до».

5) Значит, казалось бы, эту тему нельзя назвать горячей.

6) Но произошедшее показало, что тема не горячая, а обжигающая. И это единственное, что интересно.

7) Для кого она столь горяча, непонятно, но — ох, как горяча! Не только приглашенные в передачу «чучела ельцинской эпохи» — Шейнис, Шумейко, Станкевич и прочие, недоумевавшие, почему их спустя пятнадцать лет поддерживают, но и очень умные (а главное — адекватные) люди были напряжены до предела.

8) Для Медведева тема 1993 года еще более безразлична, нежели для Путина. Даже если он хочет повернуть политический курс — не руками же Шейниса он будет его поворачивать!

9) Так для кого так горяча тема? Отвечаю. Для тех, кому адресованы угрозы Бжезинского. Он указал, куда бить — в «чакру низости». В нее и ударили. Капитал, в чью чакру ударили, бесится. Ох, как он бесится! Он прямо распространяет вокруг себя волны паники, волны метафизического безумия.

10) Специфическое цензурирование моего и Проханова высказываний — рябь, порожденная этими волнами. Интересна не рябь, а волны. Вашего покорного слугу еще не так цензурировали. Работа на территории регресса предполагает все, что угодно, кроме упования на правила хорошего тона.

11) Как аналитику, мне интересно зарегистрировать некий сигнал и понять его масштаб и его генезис. Чем масштабнее сигнал, тем интереснее. Чем он страннее, тем опять-таки интереснее. Гражданин скорбит, когда приходит беда. Ученый радуется, получив впечатляющие данные. Как гражданин, я скорблю, как ученый, радуюсь. Потому что полученные данные предполагают одну возможную интерпретацию.

ЕСЛИ ТЕМА ОКТЯБРЯ 1993 ГОДА ОКАЗАЛАСЬ СУПЕРГОРЯЧЕЙ ТЕМОЙ, ТО ЛИШЬ ПОТОМУ, ЧТО МЕЖДУ ОКТЯБРЕМ 1993 ГОДА И ОКТЯБРЕМ 2008 ГОДА ЕСТЬ КАКАЯ-ТО НЕОЧЕВИДНАЯ, НО ОЧЕНЬ АКТУАЛЬНАЯ ПАРАЛЛЕЛЬ. ПРИЧЕМ ПАРАЛЛЕЛЬ СУГУБО ПРАКТИЧЕСКАЯ.

Политическая почва вибрирует. Это предвещает землетрясение. Все, кто улавливает вибрации политической почвы, впадают в особое состояние. Это состояние вторично — первичны политические сейсмосигналы. Их и надо анализировать.

На все недоумевающие звонки я отвечаю: «Идет политическая война».

Кто с кем воюет? За что?

Побочными результатами проводимого мною исследования являются:

а) само понятие «метафизическая катастрофа» и его политическое использование,

б) определение распада СССР и краха коммунизма как метафизической (и именно метафизической!) катастрофы («катастрофа первородства», «катастрофа смысла»),

в) определение постсоветского периода нашего существования как бытия, травмированного этой катастрофой («падение», «бобок», «регресс», «травма смысла»),

г) вытекающее из подобной оценки представление о необходимости преодоления наличествующего, а не потакания оному,

д) некие наработки, касающиеся методов преодоления («спохватывание», «воскрешение», «контррегресс», «социокультурные катакомбы», «посттравматическая реабилитация»).

Побочными я называю эти результаты потому, что мейнстрим исследования — теория развития.

Историческими циклами я заниматься не хотел. Лавры Артура Шлезингера («Циклы американской истории») меня никоим образом не привлекают. Да и вообще — теория циклов любого рода не является ни моим коньком, ни пределом моих теоретических амбиций, коль скоро таковые вообще имеются («философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его»).

Но если по ходу исследования мы можем описать циклы русской истории, то, согласитесь, это немало. И почему бы их не описать? Это и интересно, и политически небессмысленно. Это может помочь нам в решении основной задачи.

Но для того, чтобы говорить о циклах, мы должны «всего лишь» установить, что не только распад СССР, но и распад Российской империи был метафизической катастрофой (преодоленной впоследствии, но свершившейся). Что и в Российской империи речь шла о метафизических симптомах — Танатосе, карнавале, заголении, отсутствии нравственного обоняния, «бобке», тлении души, измене и самоизмене элит, падении, прострации, инерции.

Словом, обо всем, что мы уже обсуждали в связи с «перестройкой–1» и возможностью «перестройки–2».

Нелишним при этом было бы обратить внимание на теорию Александра Янова, так восхитившую А.Н. Яковлева. В этой теории циклы российской истории описываются как колебания между реформами и контрреформами. При этом нет и тени желания раскрыть тонкую структуру феномена реформ и контрреформ, выявить двусмысленность того и другого, обнаружить этот самый Танатос, приводящий вовсе не к колебательным, а к катастрофическим результатам.