Секс в искусстве и в фантастике - Бейлькин Михаил Меерович - Страница 31

• Предыдущая
• 31/71
• Следующая

– Убил бы себя?

– Потому что к тому времени я понял бы, что люблю тебя. Слишком поздно, всё, как всегда, слишком поздно» .

Беда была в том, что Алеку через пару дней предстояла эмиграция в Аргентину, где они с отцом и братом собирались открыть собственный бизнес. Просьбы любовника о том, чтобы бывший егерь остался с ним, ведь теперь им нельзя терять друг друга , остались без ответа. Придя в день отплытия юноши, чтобы проводить его и расстаться с ним навсегда, Морис нашёл на корабле лишь его раздосадованных родных: Алек потерялся. Но Морис знал, где искать друга; он направился в лодочный ангар. Таким был счастливый конец книги, заранее запланированный автором.

Освежив в памяти сюжетные нити романа, вернёмся к вопросу о причинах его холодного приёма читателями. Претензии к автору со стороны гомосексуальной части читателей понятны: геев раздражало неправдоподобное поведение Мориса и Клайва. Им приходило в голову, что Форстер неспроста изобразил столь нелепый любовный союз: таким образом он заигрывал с «нормальным» большинством, мол, глядите, как нелегко даётся геям решение вступить в половую близость! Подобные подозрения не имеют под собой почвы; независимость и честность автора бесспорны, да, кроме того, для подавляющего большинства гетеросексуальных читателей моральные колебания геев глубоко безразличны. Для них все «гомики» одинаковы, чем бы они ни занимались в постели друг с другом. На их взгляд, сексуальная «переориентация» Клайва отнюдь не сделала его мужчиной; переключившись на женщин, он лишь испортил жизнь своей жене. Вот если бы Морис его изнасиловал, это несколько оживило бы читательский интерес к роману (как на грех, тот и вправду жалел, что не овладел любовником, когда тот накануне отъезда в Грецию лёг в его постель!). По-настоящему же книга стала бы бестселлером, если бы в ней речь шла о реальном политике. Обсуждать интимные тайны знаменитостей и осуждать их куда интереснее, чем вникать в нюансы переживаний выдуманных персонажей!

Поскольку странные поступки героев романа вызывали возмущение одних и были безразличны другим, кому же тогда предназначалось их описание? В первую очередь, самому Форстеру и всем тем, кто за странностью и архаичностью героев романа мог разгадать тревоги и заботы автора. Если, следуя совету Освелла Блейкстона, рассматривать книгу как средство самотерапии Форстера, то её персонажи предстают в новом свете. Их странная девственность – девственность самого писателя; их характеры включают его собственные черты, как те, от которых он хотел бы избавиться, так и те, которые он стремился сохранить и упрочить или обрести. Наконец, можно выделить особенности характера и физические качества, которые в его глазах были максимально привлекательными. Ими он наделил Алека; мы можем судить об этом по дневниковым записям писателя: «Я хотел бы любить сильного молодого мужчину из низших слоёв общества, быть им любимым и даже сносить от него обиды. Таков мой жребий». К ним надо добавить и желательную бисексуальность избранника; таков Алек, таков и реальный возлюбленный Форстера Боб Бакингем, лондонский полицейский. Многими из этих черт наделён и Морис.

Что касается Клайва, то, разумеется, автор вовсе не собирался представлять его шизофреником; так уж получилось в процессе работы над романом. Форстер, наделяя героев книги своими невротическими комплексами, старался избежать их явного сходства с собой. Пришлось конструировать иные психологические особенности, правдоподобно объясняющие блокаду сексуальной самореализации. Между тем, подобный выбор ограничен: либо невроз, либо органическое заболевание мозга, либо, наконец, неврозоподобный синдром в рамках шизофрении. Форстер всех этих медицинских тонкостей не знал, но он их угадал удивительно точно.

Клайв и Морис – символы того, что отвергал и к чему стремился он сам; духовное развитие Мориса – линия, намечавшая развитие его самого. Об этом свидетельствует фраза Форстера: «Клайв не мог осознать, что они с Морисом вышли из того Клайва, который был два года назад».

Морис избавился от комплексов и заблуждений, присущих Клайву и усвоенных им самим, обрекавших его на вечную девственность: оторванность от реальной жизни, привязанность к литературным и философским схемам, асексуальность. Свободными от них хотел стать и Форстер. И герой, и автор романа, возможно, архаичны. Книга английского классика, по нынешним меркам, менее занимательна, чем, скажем, поэзия Ярослава Могутина. Поэт с гордостью говорит в своих стихах, что над ними онанирует пол-России. Непонятна его излишняя скромность – будучи бисексуалом, он вправе претендовать и на вторую половину читающей России! Форстер, в отличие от него, даже не пользуется ненормативной лексикой. Но он прекрасный писатель; тонкий, честный, добрый и умный психолог; простим же ему его старомодность и задумаемся над тем, как Морис, герой его романа, умудрился стать счастливым? Дело, разумеется, не в том, что он случайно повстречался с Алеком. На наших глазах он вырос и душевно созрел настолько, что смог превратить случайную встречу с заурядным, хоть и очень приятным партнёром в любовь, преобразившую жизнь обоих. Разумеется, при этом не обошлось без наивного максимализма: «Он воспитал в Алеке мужчину, и теперь был черёд Алека воспитать в нём героя». Но какую зависть должен бы вызвать этот наивный максимализм у Джима Уилларда и у подавляющего большинства наших современников, таких «продвинутых» и таких несчастливых в любви!

Главная победа Мориса – преодоление им невротических комплексов, заставивших его обратиться к врачам, хотя те и неверно их истолковали. Джиму это не удалось хотя бы потому, что он даже не осознавал собственной интернализованной гомофобии. Между тем, это – самая распространённая беда геев, причём она прослеживается, хотя порой очень неявно, в творчестве почти всех современных гомосексуальных писателей, таких как Евгений Харитонов, Дмитрий Лычёв, Стивен Фрай и т. д.

Подобно апостолу Петру, трижды отрёкшемуся от Христа, Владимир Набоков открещивался от своего героя и клеймил его девиацию, по крайней мере, тремя способами.

Во-первых, он вложил покаянное самоосуждение в уста самого педофила: псевдоним «Гумберт Гумберт» или Г. Г. выбран героем «Лолиты» потому, что «лучше всего выражает требуемую гнусность». В русском переводе, сделанном самим Набоковым, инициалы Г. Г. превращаются в «г. в квадрате», воспринимаясь особенно двусмысленно и обидно. Не дожидаясь суда, бедный Гумберт сам приговорил себя «к тридцати пяти годам за растление». Набокову и эта кара показалась слишком лёгкой: он обрёк преступника на смерть от разрыва аорты накануне начала судебных заседаний, отдав его на суд Божий.

Во-вторых, Набоков строго осуждает героя «Лолиты», выступая под маской Джона Рея, мифического редактора рукописи и автора предисловия к ней: «У меня нет никакого желания прославлять господина Г. Г. Нет сомнения в том, что он отвратителен, что он низок, что он служит ярким примером нравственной проказы, что в нём соединены свирепость и игривость, которые, может быть, и свидетельствуют о глубочайшем страдании, но не придают привлекательности некоторым его излияниям».

Наконец, в-третьих, Набоков публично отрекается от Г. Г. непосредственно от своего имени: «мною изобретённый Гумберт – иностранец и анархист; и я с ним расхожусь во многом – не только в вопросе нимфеток». Набоков осуждает и любимого им с детства писателя Льюиса Кэрролла, автора «Алисы», отчасти похожего на Г. Г., «за его несчастное извращение» и «за двусмысленные снимки, которые он делал в затемнённых комнатах».

• Предыдущая
• 31/71
• Следующая